Татьяна Брыксина - Две Анастасии

В самовязных шапчонках,
В болоньевых куртках
У подъезда сидят
Маривановна с Шуркой —
Так зовут во дворе
Неразлучных соседок,
А у них что ни день —
Разговор напоследок.

В коммуналке с войны
Жизнь, как срок, отбывают,
Не семейно живут —
Бабий век доживают.
Замуж так и не вышли, —
А бусы носили! —
Просят всех – положить их
Могила к могиле.

Я гляжу из окна,
Из-за тюля и ситца
На простые,
Тоской опалённые лица…
Чем-то горьким в глазах,
Только суше и строже,
На семь мачех моих
Две подруги похожи.

К ним обменщики лезут
(Квартира на третьем!),
Не стесняясь завидовать
Женщинам этим.
За «еврейский» этаж,
За окошко на Волгу
Предлагают не новую,
правда,
Но «Волгу».

Эх, как сядут на «Волгу»,
Нажмут на педали —
Мариванну да Шурку
Только здесь и видали!
По России покатят,
По снежной остуде —
Посмотреть, как живут
Новорусские люди.

То-то будет чудес!
Но… чудес не бывает:
Не квартира, а жизнь
У подруг убывает.
Комнатёнки оплатят,
Остатки прикинут,
Из комодов молчком
Платья смёртные вынут.

Одним – вековые напасти,
Другим – как за отчую пядь,
Над сахарной косточкой власти
В глухой обороне стоять…

Какие несхожие доли!
Нагими явившись на свет,
Мы ищем по собственной воле
Родительской участи след.

Лишь изредка в муках рассвета,
Как будто и выхода нет,
Крестьянка рожает поэта,
В барыги уходит поэт.

Но всё возвращается в русла
Не нами придуманных рек:
Лишь пивом становится сусло,
Лишь паром становится снег.

Убожество судит убого,
Шельмец не снимает креста, —
В людской иерархии строго
Поделены кем-то места.

Заснуть и уже не проснуться! —
Счастливейшее бытиё.
И рюмку поставят на блюдце,
И хлебом прикроют её.

Песни выцветших лет,
Листопадом упавшие в ноги —
Вот и всё нажитьё,
Не считая родимых могил…
Все дорожки стекаются
В русло последней дороги,
И попятить её
Ни желания нету, ни сил.

Но в бредовом, как сон,
Неумолчно звучащем напеве
Слышен голос любви,
Голос матери юной моей…
О, ответь же ты ей,
Сероглазой погубленной деве,
Мукой мук за меня
Ты ответь ей, жалкун-соловей!

Пусть узнает она,
Чистым сердцем сияя в тумане
Над юдолью земной:
День – забвение,
Ночь – забытьё, —
Как на свете жилось —
Не цвелось её девочке Тане,
Как Татьяне живётся
Без тихой защиты её.

Мой соловушка вещий,
Добавить ли к слову привета,
Что по срокам земным
Я две жизни её прожила?..
Отгорела весна,
Бабьим веком кончается лето,
Руки тянутся к небу,
Как два журавлиных крыла…

С порванными снастями,
С горестными страстями,
Вся на мирском виду —
По временам и датам,
Как по мосткам горбатым,
Всё медленнее иду.

В мире, где беды метки,
Штили бывают редки —
Ветер и ветер в грудь…
Перед путём последним,
Перед крестом наследным,
Господи, дай вздохнуть,

Дай мне хотя бы вспомнить
В жути казённых комнат
Кроткие лица тех,
Кто на воде и хлебе
Жил и не видел в небе
Неодолимых вех.

В тихости их старенья
Не было ни боренья
С ближним за право слыть,
Ни ледяной пучины,
Жаждущей без причины
Берег волной накрыть.

Нелюди мы и люди —
Судим друг друга, любим
И ненавидим…
Что ж,
Слабы и те и эти,
Правдой на белом свете
Не одолеешь ложь.

И, подбирая снасти,
Просит душа не власти
Перед концом пути —
Веничком на крылечке
Снег обмести да к печке
С благостью подойти!

Туман, и туман, и туман,
Февральская мутная мгла.
Отец не поднимет стакан
Гранёный
второго числа,
Не выйдет в сутулом пальто
Из дома, надев ордена…
Он выпил последние сто
В иные уже времена.
Иная за дверью страна,
Иные борьба и гульба…
Его пощадила война,
Да не пощадила судьба.
Я помню: лет двадцать тому,
Поднявшись пешком на Курган,
Он так и не понял, кому
Налить поминальный стакан.
Поставил бутылку под куст,
Заплакал…
И вот – никого!
Стакан сорок третьего пуст,
И нету отца моего.