Дмитрий Близнюк - Утро глухонемых. Стихи, верлибры 2018

2
…над общежитием всплыл чей-то вопль —
быстрый болотный пузырь —
и поднялся к мелким звездам,
и посмотрел на планету со стороны:
яблоко – голубой налив – в сияющем бескожье,
и вокруг яблока кружится,
сталкиваясь с упорством камикадзе
космический мусор: тяжелые бронированные мошки.
ты одергиваешь меня – куда? а ну целуй меня.
положи руку вот сюда.
приглашение в пещеру сокровищ.
нет, это не я – срезанный блик чужого воспоминания.
настроился на чужую память,
возможно – на память несуществующего ангела.
ох уж эти воспоминания – ювенального, ванильного.
дни запутались, как водоросли в длинных волосах,
в пряди синими лентами вплетены записки
мелким шрифтом на тетрадных листах.
и где-то по горизонту, как по доске на вышке бассейна,
ходит обманутое детство – детство мира.
что же это за договор такой?
плата за жизнь? не много ли?
ты щиплешь меня. да что с тобой, дима? где ты сейчас?
тебя как будто и не было. живой манекен.

3
любимая, это непередаваемое ощущение.
одновременно живешь в прошлом, будущем и настоящем.
дробишься на своих двойников, как водопад.
находит коса на камень, на память, искры, лязги,
умудряюсь целоваться с тобой,
писать об этом и забывать навсегда,
всё – одновременно:
драконы танцуют необъятные, необъяснимые вальсы,
красиво вертят мордами с затуманенными глазами.
у тебя еще нет косы, ты отращиваешь волосы —
тонкие опрокинутые скалы —
антрацитовые, с дьявольской простеклью.
мне показалось, что здесь есть кто-то еще… да, смотри.
вот это читатель, а то – кошка на заборе —
бородавка ночного пространства.
хватит бегать во времени – возвращайся… но куда?
куда мне вернуться? где я сейчас?
где мое место?
вот так воспоминания о нас
путешествуют сквозь века —
обрастают ломкой витражной плотью,
тяжелым мазутным шумом турбин.
не бойся пустынь, желтой текучки жизни —
однажды каждая песчинка превратится в жемчужину,
в фрагмент ротовой полости, в легкого журавля,
в журчащий ручей,
ибо боль учит говорить
на языке совершенства.

здесь время, как улитка,
лениво ползет по кругу циферблата.
море становится на задние лапы
и с любопытством гончей обнюхивает небо,
а ядовитая синева запуталась в пальмовых листьях,
точно опытная мелодия
в пальцах начинающего пианиста
(день-ночь-день-ночь). ярко тает небесный бекон —
прослойки сала и мяса тонко сменяют друг друга.
прибой извивается —
сердитый ребенок в кресле дантиста.
прозрачной конницей может внезапно налететь тропический дождь,
посечь палашами теплых капель лицо,
изрезать подержанный, выгоревший мерседес,
но лето бессмертно, как мидас, превращающий всё,
до чего дотронется, в золото,
в зрелость,
в предел совершенства…
залив. заливная рыба на фарфоровом блюде,
и кусочками моркови торчат оранжевые буи.
плывет в солнечном мареве профиль гостиницы —
многоликий циклоп с палицей.
засохшая пальма громадной ящерицей
напряженно застыла на стене воздуха
с максимальным растопыром лап, а за ухаб
истой дорогой начинается подобие хлипких трущоб —
сараи и домики – вросшие-в-плоть-ногти.
наглые псы, полуголые дети – занозы для глаз.
вот обломанный невиданной силой бетонный столб —
поломанная свеча, и вместо фитиля
из раскрошенного нутра торчит ржавая арматура.
здесь ты обгоняешь само время,
как улитка улитку.
но ненадолго,
и время гигантской волной
в конце концов настигает тебя.

2
спустя семь часов. ночная прохлада —
фигуристая мулатка в кофейно-синем платье
без музыки танцует фламенко в золотых туфлях
(каблуки увязают в остывшем песке).
ты смотришь сквозь ночное небо —
сквозь выгнутое стекло батискафа.
опустился на глубину, в алмазную черноту,
и, возможно, это приближается не самолет,
а рыба-молот.
вот оно – чувство жизни без прикрас и мишуры —
ты плаваешь в глубоком, как байкал, бассейне,
у бассейна высокие борта – не достать рукой,
и нет алюминиевых лестниц для спасения.
ты не собираешься тонуть,
но и не можешь выбраться наружу. чего-то ждешь,
лежишь на спине под куполом сине-стеклянным,
плывешь в мерцании щадящего ночного освещения —
малек, задумавшийся о вечном.
и что такое падающая звезда, как не чье-то прошлое?
и чувствуешь, что поднимаешься, падаешь ввысь.
прибой гипнотизирует,
морская змея грациозно становится на цыпочки
и шипит белые стихи в микрофон на пляже,
и сознание заволакивается шипением —
густым, шелковым, шальным. вот заныла шея,
вспыхивает новый образ, точно чиркнули спичкой.
девушка вернулась домой поздно ночью. одна.
подходит к зеркалу, вздыхает по-детски,
начинает высовывать серьги из маленьких ушей,
и ее зеркальная двойница с легчайшим запозданием
задумчиво, неохотно снимает сережки.
и это синхронное раздевание звучит, как мелодия,
отраженная в глыбе черно-зеркального рояля.
тогда ты понимаешь, что смерть – это антарктика,
иллюзия земли обетованной.
смерть носит белые просторные одежды,
смерть играет на черно-зеркальном рояле
среди айсбергов и мертвой синевы,
среди мускулистой, как мел, тишины.
но звуков нет, лишь раздаются пустые щелчки клавиш:
белые и лаковые, черные и лаковые, и снова белые.
ибо сухожилия внутри рояля
кто-то благоразумно перерезал.