Ксения Гильман - Повести временных мест

Согласно Манну, мы все еще молоды,
ведь мы покинули берега,
мы – словно зерна, что веком не смолоты,
мы гнезд не свили, пустившись в бега.
И дела нет нам до прав, что Писанием,
не нами писанным, нам даны —
нас вечность выбрала точным касанием
луча, что пел чище всякой струны.
Мы из подвалов мирной иллюзии,
что нас душили в объятиях своих,
уходим: окнами, лазами, шлюзами,
пока охрана не помнит про них.
Ломаем кости о ветры встречные,
калечим плечи о внешнюю тьму
и не всегда успеваем заплечные
горбы раскрыть, к стыду своему.
Мы знаем – сотнями в бездну падали
шуты Любви, заглядевшись на свет…
Так лучше, чем, причащаясь падали,
дожить в достатке до святости лет!
И мы – седы, но все еще молоды,
поскольку в венах штормит, на беду,
неспетых песен соленое золото
для тех, что в небо за нами пойдут…

Мне тридцать три. Я в возрасте Христа.
Я, кажется, старею.
Мой давний бред, заветная мечта —
повеситься на рее,
да сквозняки порвали паруса
иллюзии последней,
и не видать бесславного конца
мне, тридцатитрехлетней.
Мой «Англетер» сдается за рубли,
да ни рубля в котомке,
и не сплетут мне шелковой петли
надменные потомки…
О том о сем за праздничным столом
в помин былого года
сегодня пью не с теми, с кем потом
искать я стану брода,
сны бороздить и радоваться дням,
лечить от мелких ссадин
сердечный слиток, ребра пополам
ломавший черта ради…
Мне тридцать три: три тысячи чертей,
имен, фамилий, отчеств…
Ни светлокрылых песен, ни детей —
лишь бред дурных пророчеств.
Беспутицей запутанных идей
по бездорожью смыслов
месила грязь, да не прознала, где
петля моя повисла.
Где мой покой, обещанный причал
арбе моей усталой?
где ветер сказок, что меня качал,
пока собой не стала?
Мне тридцать три… Иудина стезя —
повиснуть на осине.
Да не моя: мне, видимо, нельзя
к Сереже и к Марине.
Но, фамильярность нежную простив,
они глядят – не судят,
как в мой мотив вплетается мотив,
что Лазаря разбудит…

Да воскреснет слово твое, и да стает снег!
Погляди на землю мою, что лежит во льдах…
Как теперь молиться мне, если живу во сне?
Глух мой голос, Господи, запертый в проводах.
Жестяное времечко ломится в мертвый дом…
Так душа желает к потокам твоим, Мой Бог,
только ей под силу ли вновь зачерпнуть крылом
от небес твоих, для которых меня берег?
Урони перо на покрытый сукном алтарь —
жду тебя я, Господи, там, где условлено,
потому что нету изъяна во мне, Мой Царь,
кроме ран навылет, куда утекло вино!
Вертоград мой, Господи, вырубил жадный вор,
изорвал меха мои бред молодых годов,
но пока притих целый мир, на расправу скор,
припади ко мне, низойди из своих садов!
Да воскреснет слово во мне, и да станет свет!
Искуплю мой страх чистым золотом новых строф…
Только не молчи, не молчи, не молчи в ответ
на мою понапрасну пролитую любовь!
Опали огнем и взорвись у меня в груди,
не псалмом, так песней – но только не будь немым!
Я уже над пропастью, Господи, погляди,
мне вспороли спину созвездья твоей зимы…
Мне под силу, Господи, выстоять на ветру.
Погляди: босая иду по одной струне,
как плясун канатный, что верит в свою игру,
даже если знает, что нету пощады в ней.
Оборви все нити и дай мне ступить самой —
пусть хохочет площадь, юродством моим сыта.
Только так и надо идти, чтоб дойти домой:
доплясать до неба нельзя, не сносив креста.
Плеть ветров твоих хлещет по сердцу между строк,
из-под всех заплат пробивается белый пух…
Потому что нету изъяна в тебе, Мой Бог,
ибо не был нем ты, но был недалек мой слух.