Владимир Попов - Пчёлочка златая. Вторая фольклорная тетрадь

О, этот звук в потоках света,
в неизъяснимый век какой…
Лечу, лечу по воле ветра
с такой щемящею тоской.

Дождь мелкий моросит
сквозь серые просветы.
Седой туман висит
в садах в начале лета.

Куда ни кинешь взгляд —
вокруг такая нега…
И яблони стоят
невестами под снегом.

Мне здесь не одиноко…
Вот, выпучив глаза,
летает возле окон
большая стрекоза.

И, как во время оно,
приветствуя весну,
тяжёлая ворона
садится на сосну.

Цветы глаза закрыли.
Льёт дождь в просветах рам…
И одинокий филин
кричит по вечерам.

Во какие чудеса
нам природа делает:
зацветает майский сад
цветиками белыми.

Розоватый ободок
с краешка теснится.
Посерёдочке глазок
с жёлтыми ресницами.

Полноцветье там и тут,
как в года былинные…
И цветут, цветут, цветут
яблони старинные.

И, смотря из-под руки
на цветов охапки,
молодеют старики,
расцветают бабки.

Мы гуляли вдоль реки —
покормили уток.
А у берега мальки
в это время суток.

Звонко бегали бегом
по травинкам колким.
Не случилось ничего…
А случилось столько!

…Мы брели с тобой домой
медленно-устало.
Над тобой и надо мной
бабочка летала.

Россия с песней старой
живёт в одном бараке.
Романсы на гитаре,
фольклор на балалайке.

Несётся Русь на паре
по свету без утайки:
бояре на гитаре,
народ на балалайке.

Собаки лают за забором —
за красной каменной стеной.
А я иду последним вором
по нашей улице родной.

Собаки бегают и злятся —
я просто вышел погулять.
Чего они меня боятся? —
я не намерен воровать.

Охранник вышел за ворота
и показал мне строгий лик.
Но у него своя работа:
– Ты что здесь ползаешь, старик?

Я супротив его бессилен,
и у меня убогий вид…
На разворованной России
охрана крепкая стоит.

Ветерка весенний гуд…
Хорошо на воле.
Во-он, от всенощной идут
две старушки полем.

Как ребёнки малые
от свиданья с матерью:
Ефросинья Павловна,
Параске… Игнатьевна.

И просфорочки у них
во платочках вышитых…
В чистом поле не одни:
песня птичья слышится.

И на солнечном закате,
как цветочки алые:
Параскевия Игнатьевна,
Ефросинья Павловна.

Не видать зазнобушки
целых две недели…
Воробьи-воробушки
в поле улетели.

Светят звёзды кроткие,
как глаза невинные.
Ноченьки короткие, —
ночи воробьиные.

Только нынче к вечеру
маленькие птицы —
так тревожно мечутся
от огней зарницы.

Я ко многому готовый, —
ну, а тута нету слов…
Ай, Поповы! Ну, Поповы, —
натворили чудесов.

И живут не ради славы,
а в заботе и в труде
Михаилы, Владиславы,
и Артёмы, и т. д.

Вот фамилия какая —
даже грязь не липнется.
И собаки не кусают.
Гусаки не щиплются.

…И в Архангельское утро,
и в Мезени среди дня
я всё радуюсь, как будто
все оне – моя родня.

Посередине бытия
иду по пройденной дороге,
как будто возвращаюсь я
под кров счастливый и убогий.

Туда, где нету тени той,
которая лицо покрыла.
Где детства образ золотой
является тепло и мило.

Сирень тяжёлая цвела.
И радость частая гостила.
Где мама «маменькой» была.
И на ночь бабушка крестила.

Зима в Мезени снится
на белом берегу.
Под стенами больницы
собаки спят в снегу.

И птица не летает
у белых берегов.
И тишина такая,
что слышен хруст шагов.

Один ездок убогий
(мне снится в этих снах)
по узенькой дороге
проехал на санях.

Заснеженные площади
зимою мировой.
И пар стоит у лошади
над белой головой.