Арон Липовецкий - Орнамент. Стихи 1978—2020 гг.

Голос высокий,
Пришлый, с востока,
Полузабытой
Речи пророка.

Кодируют кладкой кирпичной следы
к мозаике Дантовой немоты.
Я выучил площадь, припомнить в аду,
я мертвой воды насмотрелся в порту,
я был там закован, с Равенной грустил.
И каждый мой грех там меня отпустил
весёлым и молодым.

Так ты любила меня,
так оплела мои ноги,
что бегу от тебя и бегу
и забыть я тебя боюсь.

Тепло уходит из-под одеяла.
Холодный пол, горячий чай, в окно
неяркий свет, колючее сукно.
Врасплох и это утро нас застало.
Но каждое движенье разрушало
молчание. Уже обречено
беспечным гулом улиц стать оно,
бумажным шорохом и скрежетом вокзала.
День проживу, как будто в забытьи,
знакомый ритуал исполню строго.
Вдохну, коснусь, глотну на полпути
тревоги, сплетен, солнечного сока.
Торопит, ждет, но вовсе без предлога
я встану вдруг, очнувшись посреди.

1.
Продлить бы чтение на протяженность дня
от утренней прохлады до вечерней —
вот маленькая тайна бытия.
Когда и я, как царский виночерпий,
мог пригубить до пира, до начала
скрепленья символов и до перемещенья
теней по циферблату. Слишком мало
и так не к месту мое прошенье.
Сместилось солнце вверх, определилась тень,
но я, я буду к этому стремиться,
под спудом ясности хранить преддверья лень.
А там, там как мой царь распорядится.

3.
По черной лестнице добра и зла,
когда все спят, и нет стесненья воле,
и кофеин подхлестывает мозг,
так двигаться легко, она сама несла
очередным витком. Не все равно ли
вверх, вниз – уже ни зги, уже растаял воск.
С одним привыкшим к логике умом
там, в темной бездне или на вершине,
наощупь двигаться за эхом троекратным,
разочаровываться всякий раз в прямом,
и путать шаг от следствия к причине.
И нет ступеней, что ведут обратно.

9.
…какой-нибудь маленький знак,
нитку в руке, свет на стертом пороге
или особый лица поворот.
Я бы сберег, как последний пятак
за щеку прячет калика в дороге:
вспомнит и судорогой кривится рот.
И соглашусь, и любой из ролей
буду привержен, усвою рисунок,
мысли и речь, как судьбу, затвержу
и предаваться ей буду смелей.
Ну подскажи еще довод, рассудок.
Только-то нитку в кулак и прошу…

10.
Ни бросить взгляд, ни фразу обронить…
И круг забот, и все, что только снится,
уйдет штрихом с волосяную нить,
оставит след на чистовой странице.
На краткий миг, что к жизни ты привит,
когда все смысла ищешь в ней иного,
допущен ты узнать свой алфавит
и выписать своей судьбою слово.
Что ж, каллиграф, ты с делом не знаком?
Да скрой свой вздох: восторги и печали
отметит иероглиф узелком
и непрочитанным останется в скрижали.

12.
От капищ и божниц, от рынка и от книг,
от терпких вечеров, от скорби мировой,
от ветреных пиров, от стягов, от резни
мне чашка белая с полоской золотой.
Мне легкое вино, настой земных цикут,
мне ключевой воды на полный свой глоток.
Закрыть глаза и пить, взахлеб, как дети пьют:
со всеми заодно. За дальний свой итог,
за роскошь запятой, за крик неслышный: бис,
за безоглядный бег, за цены на постой,
за корчи на снегу… О только не сорвись
над чашкой белою с полоской золотой.

И вдруг оказываешься в чужом дому,
с чужою женщиной,
среди чужих вещей
и с памятью о годах,
что прожиты вне смыслов, вне значений.
Тогда не быть и быть – все ни к чему,
тогда свобода не нужна уму,
и весь словарь становится ничей —
ненужным правилом беспомощных общений.
Не хочется ни говорить, ни действовать.
Игра обнажена
и прежней веры ей уже не будет.
Становится так холодно и ясно:
так вот взамен чего…

Речь повседневности меж «как живешь» и
«здравствуй», жаргона и жестких слов из деловых
бумаг включает сказку, как диковинный предмет,
который бесполезно редок, но все же
красив необъяснимо, скрывая в патине иных
нам непривычных слов вздох давних лет.
Их нет уже в помине: ни Пелагеи —
ключницы, ни зелья приворотного, ни святок.
Все яства съедены, но тяжесть
их медовую хранят слова. От них все веет
пряный запах, теперь уж непонятный.
По нему уж не восстановить протяжность
ритма обыденности давней и саму среду,
которой это все сродни, которой не чужды
были гаснущие уголья намеков, укоров
и печали, упрятанной в наивную мечту.
И что нам эта давность, что за нужды
дают нам право выдергивать для вздора
своих теорий событья, даты, имена, легенды?
И что за смысл в уроках истории, ее упреках,
в наставших сроках и в проклятых роках?
Все по-другому было, все не так являлось
в те, отошедшие в небытие моменты.
Мы не подтверждаем, нет иного прока
в нашем пульсе, чем войти, как малость,
в ушедший гул времен и унести с собой
все наши слабости, ошибки, подвиги, пророков
и то неуловимое, чем живы мы и что зовем судьбой.