Виктор Оден - ИГО ЭГО

Года пролетели. Закрылось бюро
чудесных находок в затылке.
Разверзлась таинственно перед Пьеро
бездонная пасть морозилки.

«День за днём за годом год
Дядистёпин сын растёт»
Сергей Михалков

Я не учился в первом классе.
И не учился во втором.
Но у меня был кореш Вася,
и кореш Петька Астроном.
Один смотрел всё время в небо.
Другой ругался, как матрос.
Я в третьем классе тоже не был,
поскольку быстро очень рос.

Неравнодушные соседи
мне дали кличку Каланча.
Баскетболист Корзинкин Федя
был ниже моего плеча.
А васькин брат очкарик Мишка,
который всё всегда учил,
мне наварил кликуху Вышка,
за что по морде получил.

Теперь мне лет, примерно, тридцать.
Стою у входа в гастроном.
А рядом Васька матерится,
и замер Петька Астроном.
Пускай считать я не умею
и знаю только букву «я»,
пускай несу я ахинею,
зато всегда на связи я.

Свободные звери гуляют в саду.
Должны быть хвосты у зверей на заду.
А кто не имеет хвоста,
того обошла красота.

Учёным доцентом собаке не стать.
Зато у собаки хвостатая стать.
Прекрасна собака хвостатая,
как древняя римская статуя.

Лучезарное солнце играло в хрустальном бокале,
до краёв окроплённом живительной влагой Аи.
Вы как будто споткнулись и пёрышком лёгким упали,
грациозная, хрупкая, прямо в обьятья мои.

Затуманились очи. Забилось усталое сердце.
Словно птица, впорхнула надежда в усталую грудь.
Словно ветер принёс озорное игривое скерцо,
разогнав петербургского сплина тревожную муть.

Мы на «ты» перейдём до утра, и пройдём по Манежной
в предрассветном драпри к утончённо-холодной Неве.
Ироничен я буду. Ты будешь небрежной и нежной.
Но не верю тебе я. И ты мне, конечно, не верь.

В тех кустах, где мы с вами встретились,
вы сказали мне: «Ну, давай телись!»,
потому что я брюки снять не мог
и толкал локтём вас всё время в бок.

Вы сказали мне: «Ты меня достал!»,
потому что я так шумел в кустах,
что прохожие увидали нас,
обозвали вас, мне разбили фас.

Тех кустов уж нет. На их месте дом.
На восьмой этаж я иду с трудом.
Лифт сломался. Что ж, я иду едва.
Ты в квартире ждёшь номер тридцать два,
чтобы вновь сказать: «Ну, давай телись!»
В кухне полумрак. Дети улеглись.
Тёща спит давно. Старый пёс уснул.
Я шагну к тебе, опрокину стул,
зацеплюсь за шкаф. Вот и шкаф упал.
Ты мне скажешь: «Как ты меня достал!»

Земля – родная мне планета.
Меня как будто тянет к ней.
И я люблю её за это
в печали, в радости, во сне.

Спит Праотец и спит Праматерь.
И, путешествуя по снам,
я на неведомой кровати
верчусь и вздрагиваю. Там

за горизонтами резонов
я слышу шёпот бледных губ.
В пустые сонмы снов бессонных
по смятой простыни бегу.

Героя праздную и труса.
И въедлив шёпот: «Не спеши
из пут забвения проснуться
в несуществующую жизнь.»

Крысам – шелка. Святым – вериги.
Нашёл, не радуйся. Потерял, не плачь.
В одной неведомой людям книге
(дальше замарано).
Вчера скрипач
с гитаристом под шум прибоя
играли на набережной. Некто Мамин,
покрытый морщинами, как резьбой,
положил в кофр для денег волшебный камень.
Но музыканты не распознали чуда.
Бросили его пустоте вечерней.
А деньги потратили на блюда
в пахнущей смертью животных харчевне.

А в это время Геннадий Палицин,
проходящий курс интенсивного запоя,
об угол шкафа так ударился,
что на миг постиг теорию поля
и корпускулярно-волновой дуализм впридачу.
Он сказал по этому поводу вот что:
«Находясь в состоянии просветления, бачу:
философский камень есть, типа, точка.»

Чудесный сон развеялся мгновенно.
В пустой кровати я лежу один.
Шампанское исчезло. Только пена
шипит змеёй. А в голове гудит,
как будто черти свили колокольню
под черепом и грянули в набат.
Она ушла. А мне совсем не больно.
Я этому, быть может, очень рад.
Но почему в душе так ноют скрипки,
и саксофоны выдыхают грусть?
Растаяла, как сон, её улыбка.
А на стене два слова «Не вернусь»
оставлены уверенной рукою,
помадой дорогой нанесены.
Ни разу ты не клеила обои.
Иначе бы не портила стены.