Александр Радашкевич - Реликварий ветров. Избранная лирика

В синий-синий белый ветер —
Светлячком иной поры.

Ускакали короли, откатили луны,
В неразбавленном вине утонули гунны.

Прошурши же для слепых, вещая страница:
Клюнет висельнику в глаз неуклюже птица.

Вишь, у нас другой пароль и чужая мода —
К эпилогам небывалым ныне нету брода.

Из карманов накладных вылезают фиги.
Вы последними меня предавали, книги.

За окном карниз во сне. Некая погода.
Радость, вялость. Письма те,
что не ждал, ей-Богу.

Да чего там и зачем? Не прошла охота.
Отпусти меня совсем,
племя доброхотов.

Я ли мялся, не менял присказки на сказки?
А с горы – не станет сил
удержать салазки.

Вспухнет сизая Нева в пыльных парапетах,
и от глаз моих глаза
отведут портреты.

Павловск, Царское опять, лычки на погонах,
и рукой почти подать
до того парома.

За ликом лик, за следом след.
Ах, нам ещё полтьмы досталось —
Вся буколическая старость —
До влёта в неслепящий свет,

До отпадения сих риз
Из шкуры нашей барабанной,
До света цвета тьмы желанной,
Когда под тапочком карниз.

Вот и смылилось мамино мыло,
Вот и лето в парчовой грязи.
Может, мы не напились сим светом,
Только шлейфы уж веют вдали.

Расскажи мне, любовь, про разлуку,
Вновь про скудную радость мою.
Хороводят вослед наши феи,
Наши ангелы райскою мукой
Услаждаются, как на краю.

Где-то мается павловский ветер:
Полька гиблых надежд по листве.
Мы, усталые старые дети,
Нежно снились и вам, и себе.

И за зыбкую руку держась,
Так, над розовым озером дыма,
В пропылённых тоскою хламидах
На последнюю оперу мира
Соберёмся и мы помолчать, —
Отрыгнув ложку рыбьего жира
И пурпурною ложей кичась.

Прощай, мой град, в который странный
раз. Сон выспренне-обетованный я
поручаю пьянице вокзальной,
порхающей на мраморном полу,
покуда в морду синюю ей тычут нашатырь
на палке. Не ангелу ль, краплёному
гонконговской серьгой, вот уступаю
очередь у кассы? Прощайте, бюсты-статуи,
дрожащие в чехлах. Простите ж, утки —
селезни, в кромешных полыньях.

Вот и канул последний Париж,
откатили века поцелуев,
и парит отрешённый вагон
мимо меченных сполохом овнов —
в с головой
окатившую
темь.
«Евростар».
Первый класс.
Сорок пять.
На шпалере в ветрах карусельных
убывающим окликом хора
из фонарных комет петербургских
проступает слепой негатив.

И заехал в последние дали той страны,
где бушующий май,
где признали меня только птицы, только
лица, которые звал,
и сошёл на пустом полустанке, где луга
лобызают плюсну,
где заклеен конверт злой печали, что
ночами писала из зим.
Без буфета, названья, без карты – там, где
выйти вовек не посмел,
где за музыкой дышит молчанье и за небом
не видно земли,
где и в далях заветные дали, где сливаются
долгие взгляды – там, где
жизнью кончается
жизнь.

Твой год полуденной любви (а мой —
полночной): стекает
с пальцев мёд свечи, и губы —
почкой недомилованной весны, и…
(многоточье).
Зевает
зритель в пыльной тьме – мы
непорочны, как на
качелях Фрагонара – отмах барочный,
и ангел-друг назначит нам
пустую кару:
любовь расскажет о
любви вновь на атласных простынях
или на нарах под гул
необратимых снов (а с явью туго),
чтоб мы душа
к душе
легли
на штабелях
шестого круга.

Когда я обживусь
в вивальдиевых ларго,
когда перелицуюсь
всей облачной изнанкой,
мой брат, апрельский
ветер, откроет мне
фигуры кармического танго
и вальса преисподней.