Александр Радашкевич - Реликварий ветров. Избранная лирика

Откуда взялся, мальчик, ты и почему
такой ты старый, и отчего, от чада и
жены зарывшись в складку
утренней портьеры, ты веко трёшь
опять, покуда пузырится край
зари, запястие тебе над —
резавший лучами?

Одиночества улички шаткие, я в обнимку
с собой куролешу по палубам вашим. Одиночества
людные парки, где изъян не сокрыть, как на
сбыте илотов, порицаю ваш ветер прелый,
наст кленовый, хрустящий фалангами, и
скамьи перекрапленный остов. Под глазами
гуляет осколком одиночества радуга
ломкая. На плече каменеющий воздух,
и снедаемый заживо вечер одиночества
застится встречей.

«Ты поди, поди, пригожий. Ай, у
Ксеньюшки-то нашей глазоньки
горят. Так и светят над могилкой.
…А ещё скажу, во дню ведь
сколько раз добавлю масла,
ну а после – во всю ночку никого,
никто не тронет, а, глядишь,
уже до света, как вернусь я,
и не гаснут никогда».

Спину розовым снегом исхлещет:
за тобой пургу ночную
выстою в мольбе. Ох, Андрей
Феодорыч, в тень глазниц своих
кромешных схорони меня, в сей
дали от дали невской облегчи
на горле узел чуточной змеи
да над стаей детских пеней поведи
перстом. То в меня на Петроградской
камнем бросят те мальчонки,
коих след сотлел. В дом войдёшь,
и у порога битый век прожду.
На извозчика – я следом. Бог
в святых Своих коль
дивен, не отринь меня.

Однажды был за полем лысым синий
лес на краешке небес, на кончике ресницы; у
лба – железо сизой койки, окно, потом
забор, дорога поперёк зрачка; над
лесом тонким – голубое, а выше – снова
лес подоблачный – над кислым испарением
портянок, выскобленным полом, над
тумбочкой пустой и табуретом.
Однажды
я ушёл туда, а там обнял пятнистые
стволы и в сердце землю целовал,
кружился, плакал, пел однажды. Там
выси дрогнули, набухли и уронили ливень
пряный, краткий.
Сквозь гриву луговых стеблей
воздутые текли громады. Чело овеяло приникшею
душой. Один. Потом? Потом бывал подчас и
жив (обычно слыл), а волен – раз. Однажды
был забор, дорога, на кончике ресницы синий лес.

В городе Пушкине, в Царском Селе, жили
кузены в любвях и печалях – Женя
и Жора, брюнет и шатен. Общество
знало: два шкодные Ж. Дом на Московском
шоссе, 33. Позже снесён. Только
рыжая яма. Узких рубашек, расклёшенных
брюк больше не носят Жора и
Женя. Лондон-Париж: телефонных
счетов понасылавшие годы. Пачки
чудных фотографий; с колен
скатятся Жора и Женя. Песен
отпетых и там не поют, моль
пиджаки доедает в тесном шкафу
у какой-то из мам. Жора со мною
глотает вино. Павловских мостиков,
снежных аллей и аполлонов досталось
стене. И до светла египтяне в бистро
пивом его надувают. Женя и Жора:
матовых, глянцевых слившихся лиц
не усомнятся уж юные взгляды.

Пламя хладных сиреней охлестнуло
ограды предместий. На версальском
велосипеде отбывая в шелест майский,
завожу прощальными губами: «Вы
покидали нас, вы стали
далеки…»
Впредь мне вас не катать
меж больничных платанов, поминая
лихом плеск крутых видений,
вновь из измороси эмигрантской не
внимать в субботнем опупенье дисканту
петропольского срока.
Но ваших глаз
ромашковые были и речи плеч и рук
непретворимость пусть в далеке моём
родимом приветит день бессумрачных
ночей, и русских дружб апостольское
бденье ваш вечер незагаданный
продлит.

Полый ящик мой почтовый в недрах
истово хранит тополей подлунных
профиль на домашних облаках, пух
и прах забвенных песен, горстку
звёзд и мост из бездны на кометах
невских фонарей, стаю стёртых
поцелуев на парче худых знамён,
вереницу дней незрячих – вдоль
обломленного края за хмельным
поводырём да долинных ветров
взмах холщовый над пернатым
сим подранком, что не двинет
клювом, не вспорхнет, снова глазом
розоватым глянет так из-под ключа,
будто ждали с острова Россия нынче
с ним всю тьму весомый
вздох, будто мы ещё не угадали
ящик полый мой почтовый утром
чем со дна на нас дохнёт, как
прикажет с Богом поживать, почивать
до солнц иного срока.