Николай Болдырев-Северский - Избранные стихотворения

И наш немой, наш молчаливый стих -

для нас самих священная загадка?

К сновиденности тайн в себе идем

фрагментами в случайности рождений,

покуда вдруг однажды не поймем,

чего мы ждем в слоистости растений,

которыми замыслил нас Адам,

покуда мы не сорвались из сада,

не разбрелись по бедственным местам,

дошедши до преддверий сладких Ада.

В нас древо жизни тайно шелестит.

Вот почему мы в миг рожденья плачем.

Потом бежим в беспамятство молитв,

где зверь в нас, а не ангел обозначен.

Любовь есть сон – у Тютчева помета.

Но не любовь одна, вся жизнь -

из края в край сверкнувшая комета,

где изумление и боль слились.

Сентябрьский дым полей; мираж прикосновений.

К кому или к чему? Названья нет

струящимся лучам, потоку дуновений,

которые есть я, мой ум, мой мрак, мой свет.

Ты прошла. Но кто тебя здесь встретил?

О тебе поёт мне вышний ветер,

до которого мне не достать.

Всё прошло… Как мало нас на свете!

Мало так, что не узнать.

То рассеянная даль тревоги,

незамеченная близь блистаний,

где мерцательны растений боги

в бесконечности едва касаний.

Ты прошла… Невстреченная – ave!

Благостынна всякая твоя победа.

Извержения прошли, лишь лава

дарит горький шанс коснуться следа.

Ты была, ты есть, но ты не будешь.

Господи, когда ты нас рассудишь,

то сумеешь ли нас воссоздать:

нашу незамеченную дерзость

замечать не меченую местность,

где не тяготенье – благодать?

Есть чистота вдали от достижений,

от жадных перекрестков и дорог.

Есть близость без объятий и сближений.

Как книги есть без суицида строк.

Есть песня, чей полет мощнее ритма.

Есть голос, чью гортань нам не сыскать.

Есть бытие – не битва, не молитва:

в нас Позабытое желает снова стать.

Когда б ты смог однажды посмотреть

(с какой такой кондиции и стати?)

на жизнь свою, как будто она – клеть,

где лишь небытие – законодатель,

тогда бы ты внезапно ощутил,

как вспыхнули десятки, сотни нитей,

как будто кто-то праздник запустил

в магическом сплетении событий.

И ты бы понял: вот лежит роман

перед тобой, написанный до точки,

где в каждой строчке – кровь, а не обман,

где тлеют несгораемо листочки.

Когда бы осветил небытия

ты жизнь свою серьезными лучами,

как тотчас бы сомненья замолчали,

и ты коснулся бы источника питья.

Из белоснежной молчаливости степи

увиденная, жизнь заголосила

и вознеслась сама в себя и вопросила,

и опрокинулась, и кинулась спасти

всё то еще, что впущено оттуда,

где нет случайных и ненужных встреч:

в романном зареве пытайся уберечь

кусочек смысла и кусочек чуда.

Лишь свет небытия творит роман:

мы видим сразу качество подмостков,

кто плохо знает роль, кто просто пьян,

кто истекает от незримых ран;

и голоса слышны, и подголоски.

Вся жизнь охвачена: она уже ушла.

Ты умер: наблюдаешь издалёка,

как движется мелодия весла,

тобой здесь петая бессмысленно-жестоко.

О голос ночи, голос крови!

Чертополоший дух коровий

и лягушачий писк подмышек,

когда ещё не знал ты книжек.

И был изыскан этот ветер,

как внутреннее дело мира.

Как внутреннее тело света,

когда дрожало в теле лето.

Как был кристален лета свиток!

Он скрипкой пел меж белых ниток

и розовых, и синих нитей,

и пёс лежал, как небожитель.

И ты разматывался тихо,

и нить была ничья, двулика,

она летела не в пространстве,

а в беспредметном сне-альянсе,

сдвигающем тебя к надежде,

что был ты кем-то где-то прежде.

Быть розой в царственной долине Роны,

на гребне скальном чистым сном умытой.

О райское блаженство кромки, края,

в который мы вонзили утро слуха.

Как странно: облака реальны,

а люди нереальны вовсе.

Как нежны, благородны танцы

и чувства облаков неясных

в их странствиях парадоксальных,

сквозь сизость пепельной волною.

А люди, рублены как гвозди,

одни банальности гундосят.

Как странно: ведь мираж не небо

и не волны захватной зовы,

а трупное зловонье хлеба,

вонзающего в нас оковы.

Какою новою печалью

закатно небо остывает,

а тело черными ночами

себя знобит и растворяет.

Мы почки трогаем весны

как будто песенки надежды.

Они нам так же неясны,