Николай Болдырев-Северский - Избранные стихотворения

Наш осторожен шаг,

Уже заметивший в цветах поземку,

С ума сводящий, новенький сквозняк.

Где вотчина, что, мнилось, может сбыться?

Ты сам – как забытьё

Чего-то бесконечно важного, что будет длиться

В отсутствие твоё.

Увидел прозелень Сиены

меж серебристых облаков.

Ландшафт уральских берегов -

как россыпь дымчатой морены,

волхвующей нам о вселенной,

пролившейся со дна веков.

А рядом с прозеленью – синь

мгновенных озерков меж пены.

То фрески древние: раздвинь

пространство глаз, убравши стены.

Взойди на улочки Сиены,

покуда длится солнца стынь

и сумерки к нам входят в вены.

Ведь щель между мирами – ты.

Сколь уникален день и эта ночь – бессонно-уникальна.

И все же есть в них то, что повторимо.

Волна поет и рушится о камень;

поет закат и звездный смерч непостижимо.

Нить неизменна в нас как ствол сосны ревущей.

Мы созреваем медленней, чем наши мысли.

И каждый новый дождь в нас глубже ищет мощи;

и все же это тот же дождь, покуда мы не вышли.

В нас неизменны сны, которым нет ответа,

где таинство пещеры и друзей глубинных.

И зыбится все то же в жилах детства лето,

и горе матери все так же жжет молебно и судьбинно.

Мне говорила мама, чуть скорбя:

жалеет ли она тебя?

Недоуменно я ворчал: меня жалеть?

я от любви желаю ошалеть!..

Однако всех желанных, неспроста,

мы так жалеем – после, у холста

иль у ночного сонного моста,

иль у последнего дорожного креста.

И самых жалких мы с собой берем,

когда смежается всё больше окоём,

когда молчим, когда тоскуем впрок…

Сколь жалок тот, кто пожалеть не смог.

Детство

Сальные свечи монахи топили.

Погреб был полон покоем всеземным..

Лесенка долгая-долгая в нетость.

Знал я тихонько: жуки мы, конечно.

Только волшебные. Молчь огородов.

В сумерках всё уходило под землю.

Желтые странствия в снах до рассвета.

Таинственный кузнечик – вот поэт.

И стрекоза, что молча солнце пьет.

Как их не чтить, когда их жизнь – вне нас

настолько, что отчаянье берет.

Их жизнь – не самолет, но лишь полет.

Притом такой, что помутится свет,

коль что-то встанет на пути их глаз.

Кузнечик празднует свою судьбу.

И нас он никогда не удостоит

тоскою по общению; давно

утрачена с поэтами в нас связь.

Понятна нам едва ли коновязь.

Но стрекозиные мерцания бездонны.

В их вековечно донное окно,

где в зазеркалии быть может вьюга воет,

нам не взглянуть: мы здесь, мы отражённы,

наш мир – не жизнь-и-смерть, но лишь кино.

Душа, избавившись от тела,

лете-, лете-, лете-, летела,

в летейских водах растворясь.

О чём, к кому здесь было дело?

К чему, к кому здесь прикипела,

слоняясь, но не прислонясь?

…

Как тает всё в священной дымке!

Сияет дух весенней льдинки;

навозный пар – как жизни дых.

Коровий взор богам внимает.

И горка детства исчезает.

И всё, что было, нас не знает:

душа здесь тронута на миг.

Есть то, где ты неуязвим.

И это всё, что есть.

Там, словно море, млечность зим.

Там куст растет неопалим.

Там ты не часть, а весь.

Там не войдут в тебя распад

и грохот мощных фар.

Там миллионы лет подряд

дожди и реки не молчат,

а длят аскезы жар.

Там вся волхвующая ночь

восходит к нитям воль.

Там можешь ты себя волочь

назад в себя в мальстрёмы почв,

где так блаженна боль.

Сочиненное слово не выше креста.

Потому и слова – не значительней жизни.

Краски могут пылать на поляне холста,

но основа холста – в бессловесной белизне.

Страх, громаден как ночь, наполняет кристалл.

Просквоженным вниманием дышит в нас око.

Ты не выше креста, ты – еще не уста,

чтобы что-то глаголать в экстазах потока.

И в сновидений дымчатую боль

безропотно ты уплывешь однажды,

где обретешь все запахи и жажды,

и все дожди любви, и все маршруты воль.

По крохам собирая сам себя,

ты лесенку построил или сферу,

где кто-то все поет про вечные поля,

про море и в горах судьбинную пещеру.

Россия, Лета, Лорелея…

Кто в речи был заведомо рожден,

тот обречен священником быть звуков.

И вслушиваться в шорох, ропот, звон,

как будто храм – шептатель зги и слухов,

которыми ты полон просто так,

не понимая ничего, не отвергая.