Заур Ганаев - БУМАЖНЫЙ СОЛДАТ

Женщины ему надоедали,
В некогда чудесной ширясь талии.
Это не беда ли!

И читал ночами философию,
Рисовал, как Пушкин, свой же профиль,
Попивая кофе.

Поздно-поздно засыпал под утро.
Спал не дольше трёх часов в сутки.
На усталость отзывался шуткой…

Этот человек иль некий призрак,
Чья судьба к игре его капризна,
Сделался мне близким.

Оттого и боль моя глубинна,
Что такой же, как и он, дубина:
Всё любил, и всё его губило.

Тезей условился с Эгеем,
Что «возвращение во здравье
Сукнами белыми зареет
На судне, поносимом вплавь.

Но будет облаком печальным
Мой парус, в широте простертый.
На черном фоне выкрик чайки.
Так ты узнаешь, что я мёртвый».

Тезей жил в героийском стиле.
Таким сопутствует удача.
Он критского быка осилил,
Дщерь 3 3 Дщерь (рус. устар.) – дочь царскую забрал в придачу.

Но есть трагедия трагедий
В ложно-мифических героях.
Они беспечные как дети,
И все им чудилось игрою.

Он бросил Ариадну втайне,
И ночью снова стал на море.
К Афинам путь лежал не дальний,
Но он забыл об уговоре.

Отец его прекрасно помнил,
Что черный парус – скорбный вестник.
Он в море бросился и помер,
И стали море звать Эгейским.

Мы, полуночники, изгои.
Когда ковёр небесный чёрен,
Печалимся о судьбах Трои,
Глаза измученные щурим.

И словно моря грудь тревожа,
Бросаем по умершим камни,
И зыбь морщинится, как кожа,
И мы Икарами не станем.

Но уподобляясь Урасиме,
Стоим на камешках развалин,
Толпою сонной поносимы,
И все умерших называем.

На Фудзи так горит вершина,
К которой каплею Кагуя-
Химэ упала и свершила
Любовь неведомо какую.

Мы, полуночники, не в плюсе,
Когда в доспехах гибнет некий
Храбрец, ощупываем пульс и
Застывшие смежаем веки.

Мы, полуночники, устали,
Но скорость времени в затылке
Немыми двигает устами
И пахнет в ноздри нашатыркой.

Зимнее небо всегда немного розовое,
Особенно после заката.
Писать об этом – очень мало пользы,
Даже если за это платят.

Деревья как перевёрнутые люстры
Готики, вечером, в часу пятом.
Впервые в жизни я пишу не о грустном,
Хотя и малоприятном.

Писать следует линейно, о неизвестном,
С замахом на гомерические письма.
Иногда стихи превращаются в песни,
В редких случаях в истины.

Но главное – о красоте в привычном:
Архитектуре фриза, фронтона и балюстрад.
Не то чтобы я привыкал к ней лично,
Но был бы рад.

Зимой всё меняется. Ходьба по льду
Становится вооруженным забегом на лыжах.
И мне все ещё непонятно, куда я иду,
И для чего нужно выжить.

Её очень сильно любят.
В косынке и чёрном платье —
Когда она ходит в люди,
Всегда провожает мать её.

Ах мать ее, почти что ровесница,
И с тем же печальным взглядом.
Зачем же она? Повесить ее,
Не путалась дабы рядом?

А что если завтра с братьями
Увижу ее – громадными.
Придется и их убрать мне?
Не надо мне!

Пусть будет себе, красивая,
И сердце мое тревожит.
И, всё-таки, мне б спасти её,
И сделать моей заложницей.

Это очень страшное чувство —
Веки прикрыть и сжать.
Это, когда тебе громко и пусто,
Некуда побежать.
Это, когда люди ходят мимо,
А на ресницах лёд.
Это, когда огонь без дыма.
Или когда ты мертв.