Заур Ганаев - БУМАЖНЫЙ СОЛДАТ

Окна, запачканные водой канала,
Сбрасывают с себя вечерние покрывала,
И, будь они мониторами, вы увидели бы,
Как становился город и умирали зрители,
Как бледные лучи солнца пробивались
Сквозь сгустки тумана,
И каждое новое поколение горожан
Сталкивалось с чувством самообмана —
Что города не умирают.
А утром турист, как моллюск в опале,
Щуря глаза, которые не спали,
Видит в своём отражении чужие лица,
Испытывает одновременно боязнь
И соблазн разбиться.
Но, расслышав хихикающую девушку на причале,
Он оборачивается и не находит никого
Кроме одинокой чайки.

Ещё живая ты была вся бледная.
Мое ты сердце не жалела – бедное.
Усердная была, немилосердная.
Венеция в глазах твоих зефирная.
Волос твоих горячих солнце медное.
Ты вся чужая и такая мирная.
Такая вся чужая, как чужое,
Как сновидение Франциско Гойи.
Как по воде нефритовые волны
Под арию И. С. Баха для валторны
Бегут на берег. Все слова и ласки,
Все почести и нежности напрасны.
Чужая ли, ничья ль не виновата
Ушедшая в Аидовы пенаты.

Итоги подводя, я так скажу:
Итоги никогда не подвожу.
Но погляжу на бледный силуэт
Себя в окне, и, знаешь, силы нет
Все это продолжать из года в год.
Гремят фейерверки, радио поёт,
Сосед-алкаш блюёт. Простой мотив
Закрался в слух, и песнь-локомотив
Моих, сказать, печальных мыслей строй
Нарушила отчаянной слезой.

Я скорый свой предчувствую уход,
Как я взойду на белый пароход,

Махну рукой, ну ладно, помашу,
И вскоре много писем напишу.

Моё вниманье обратила тишь,
Не то чтобы яйцо разбила мышь,
Но сплошь в ветвях запутался туман
И дым… и тишь и глушь, и я в карман
Полез, открыл окно, облокотясь,
Зажег, убрал назад, причина-связь-
Последствия: неважно, сколько лет
Ты прожил, у меня ответов нет,
Желаний нет- ни укрывать, ни красть.
Я, в общем, к жизни всю утратил страсть.

Я тут учился, в средней школе семь.
При мне тогда ещё ввели реформы,
С девчатами нас разделив, но сим
Не угодили нам, мальчишкам. Помню
Всё это очень живо. Третий класс.
Мы выходили в коридор, и грустно
Гуляющими замечали нас
Уже не одноклассницы. Опустим
Политику и всех ее вождей,
Но вспомним перестрелки, бомбы, трупы
Убитых, искалеченных детей,
Кого теперь не разглядишь и лупой
На школьных фотографиях. Так век
Пришел к концу двадцатый. Страшный, громкий
Был век. И был из родины побег,
И было возвращение к обломкам
Квартир, домов, усадеб, судеб, гор.
Кругом цвели акации, герани.
Разбитый красовался школьный двор,
И мы его на физ-ре прибирали.
И умирали ещё до тридцати.
Ходили в универ в костюмах, в кепках.
В Европу собирались укатить,
Но оставались, хоронили предков.
Теперь нас мало – меньше пальцев рук.
Один сидит, другой погиб на стройке,
Раздавленный букетом сточных труб,
И я, ещё живой, лежу на койке.
Мы тут учились. Правду ж говоря,
Нас важному нигде не научили.
Нас не учили резать якоря,
Что мы с собой по-детски волочили.

В итоге всё подводится к тому,
Что предоставлен ты лишь самому
Себе. Хотя отчасти предкам.
Босая поступь над сухим паркетом.
Звонок и замиранье. Тишина
На проводе удачей смущена.
— Алло! Ничё не слышно. Не молчите, —
И голос на другом конце —простите,
Ошибка вышла. —Что ж, тушите свет.
И вот сижу. И голень на колене.
От автофар в окно вбегают тени
И выбегают. И моя им вслед,
Я есть лишь единица. Так, допустим:
Два человека: единица с плюсом
На единицу и тд. Абрис
Иль тень меня, расположившись близ
Многоэтажки, наблюдает город,
Который был когда-то очень дорог;
Бросается из темного угла
Туда, где можно скрыться до утра.

Грустный он гулял по вечерам,
Письма сочинял, как Миттеран,
И с лица усталость вытирал.

Иногда он приходил к музею,
В сумраке искал к нему лазейку,
Мыслил кражу, лёжа на скамейке,

Рукава по локти закатив.
Он бы мог в загранку укатить
И домашним этим угодить.

Он хотел немного приключений,
Побороть к преступному влеченье,
Но он был чеченец.

Вялость отвергалась из приличий.
Был он шустр, упрям, харизматичен,
И при том трагичен.