Константин Бальмонт - Константин Бальмонт и поэзия французского языка/Konstantin Balmont et la poésie de langue française [билингва ru-fr]

Par les nuits d'été bleues où chantent les cigales, Dieu verse sur la France une coupe d'étoiles. Le vent porte à ma lèvre un goût du ciel d'été! Je veux boire à l'espace fraîchement argenté.

L'air du soir est pour moi le bord de la coupe froide où, les yeux mi-fermés et la bouche goulue, je bois comme le jus pressé d'une grenade, la fraicheur étoilée qui se répand des nues.

Couché sur un gazon dont l'herbe est encor chaude de s'être prélassée sous l'haleine du jour, oh! que je viderais, ce soir, avec amour, la coupe immense et bleue où le firmament rôde!

Suis-je Bacchus ou Pan? je m'enivre d'espace, et j'apaise ma fièvre à la fraicheur des nuits. La bouche ouverte au ciel où grelottent les astres, que le ciel coule en moi! que je me fonde en lui!

Enivrés par l'espace et les cieux étoilés, Byron et Lamartine, Hugo, Shelley sont morts. L'espace est toujours là: il coule illimité: à peine ivre il m'emporte, et j'avais soif encore!

Ночами лета голубыми,
Когда поют стрекозы,
На Францию Бог пролил чашу звезд.
До губ моих доносит ветер
Вкус неба летнего — я пью
Пространство, что свежо осеребрилось.

Вечерний воздух — край холодной чаши.
Полузакрыв свои глаза,
Пью жадным ртом, как будто сок граната,
Ту свежесть звездную, что льется от небес.

И лежа на траве,
Еще от ласки дня не охладевшей,
С какой любовью я испил бы,
Вот в этот вечер,
Безмерную ту чашу голубую,
Где бродит небосвод.

Не Вакх ли я? Не Пан ли? Я пьянюсь
Пространством, и горячее дыханье
Я укрощаю свежестью ночей.
Раскрыты губы небу, где трепещут
Созвездья — да в меня стечет все небо!
В нем да растаю я!

Пространством опьянившись, небом звездным,
Гюго и Байрон, Ламартин и Шелли
Уж умерли. А все ж пространство — там,
Течет безгранное. Едва им опьянился,
И мчит меня, и пить хочу, еще!

O Mère! qu'est-ce donc ce grand bruit dans la nuit?
O Mère! qu'est-ce donc qui souffle et hurle ainsi?
— Il neige. C'est la bise qui souffle en tempête
Dans la neige, et ce sont de pauvres bêtes
Qui ne peuvent dormir, de faim et de froid,
Qui soufflent, qui s'agitent, qui courent dans le bois
Par sauts et par bonds; qui vont,
Comme les mendiants, clopin, clopant,
Où va le froid, où va le vent,
Où va la neige, où va le sang,
Au fond du bois, vers une humble auge
Où brûle un peu de feu d'étoile sur la paille;
Là-bas, vers le triste et pauvre berceau,
Où vient de naître un petit agneau
Que lèche sa mère de sa langue rose;
Et toutes ont de pauvres robes,
Beiges, grises, noires, brunes,
Couleur de soir, couleur de brume,
Couleur de terre et de misère,
Et toutes souffrent dans le vent qui souffle
Et hurlent et beuglent, et jappent et miaulent,
Et le vent hurle et beugle,
Et souffle dans ses trompes rauques, et dans ses cors de corne,
Et siffle dans ses flûtes aiguës, et claque des dents.
Et les sapins aussi font un long bruit strident.
Des brebis bêlent, des faons râlent,
Un cerf brame épouvantablement;
Des biches passent, une flèche dans le flanc,
Et des lièvres dont le sang met des taches dans la neige,
Il est aussi de pauvres oiseaux,
Des cailles, des grives, des perdreaux,
Des colombes, qui volent avec des ailes cassées,
Des cous tordus et des pattes fauchées,
Ou tombent — le bec ouvert — plein de sang.
Et des plumes rouges volent dans la neige et dans le vent.
C'est le massacre des innocents.
C'est la détresse humble et cachée
Des faibles, des timides, et des doux…
Pourtant, il y a les corbeaux et les loups.
― Et que disent-elles?

― Elles disent: Faim! Faim!
Encore, et toujours, et sans cesse et sans fin:
Faim! Et les petits disent: Faim! et les vieux disent: Faim
Notre Père! Notre Père! Faim! Faim! Faim!
Notre Père! Notre pain!
Et d'autres, à la fois, clament faim et froid,
Criaillent: Faim! Croassent: froid!
― Et les poissons que disent-ils?
― Les poissons sont au fond de l'étang.
Ils regardent sous la glace avec de grands yeux navrants.
Ils demandent, dans leurs prières,
De l'eau, de l'air, tristement à voix basse;
Car l'eau gèle jusqu'а terre,
Car ils étouffent, et vont mourir.
Ils prient dans les profondeurs,
Et leurs voix mornes et crépusculaires
S'élèvent des grands étangs solitaires…
Mais personne ne les entend.
― Et que font les hiboux?
― Ils volent sur la ville, dans les ténèbres,
Comme des cloches funèbres;
Ils crient: Unissez-vous! Unissez-vous!
D'un ton très plaintif et très doux.
Et c'est la lamentation suprême.
Car les loups et les corbeaux
Ont mangé le petit agneau,
Et sa mère lèche son sang
En pleurant et en bêlant;
Et quand on l'entend, le cœur se fend!
Car la misère est sur la terre;
Et l'universel hurlement
Gronde et monte vers le ciel sombre,
Vers le ciel implacablement!
― Ô mère! Ecoute!… Il semble aussi
Qu'une voix très lointaine chante…
Où est-ce ta voix qui chante ainsi?
Il fait si noir; j'ai peur. Est-ce qu'il neige encore?
La lampe s'est éteinte et le feu s'est éteint.
La nuit touche mes yeux. Je m'endors et je pleure…
Ô mère! Donne la bénédiction du soir
A mon cœur qui a pitié,
Et chante-moi, en me berçant,
Cette chanson plaintive et touchante
Qu'ils chantent, là-bas, sans fin, sans fin…

Mère, embrasse-moi, comme je t'embrasse,
Pour tous ceux qui ont faim et froid
Dans le vent, dans la neige et dans la glace.
Et dis-moi, ne vais-je pas rêver, tantôt,
Que je suis le petit agneau
Et que le loup me mange?
― Dors, enfant! Ce n'est qu'un songe…
Dors, l'aube est proche. Dans le matin
Vont sonner les cloches d'or. Repose,
Il passe un souffle d'avril lointain.
La neige se fond. Voici les roses…
― Ô Mère! Alors, comme un bon ange,
Prends-moi dans tes bras,
Pendant que le loup me mange.
Reste près de moi.
Embrasse-moi…

О, Мать, что же это, великий этот шум в ночи?
О, Мать, кто же это дышит и кто воет так?
— Снег идет. Это ветер зимний, что дышит так в буре,
В снегу, и это бедные звери,
Что не могут спать от голода и холода,
Это они страдают, мечутся, бегают в лесу,
Прыгают, и скачут, и проходят,
Словно нищие, хромая, так и так,
Все туда, куда уходит холод, ветер,
Все за снегом, все за кровью, вглубь лесов,
К одному смиренному корыту,
Где на соломе — немножко звездного огня;
Туда к печальной бедной колыбели,
Где только что родился малый агнец,
Которого лижет его мать розовым своим языком;
И все в своих бедных одеждах,
Некрашеной шерсти, в серых, в черных, и в темных,
Цвета вечера, цвета тумана,
Цвета земли и нужды,
И все страдают в ветре, который рыдает,
И воют и ревут, и лают и мяукают,
И ветер воет и ревет,
И дышит в хриплые трубы свои, в свой охотничий рог,
И свистит в свои резкие флейты, и стучит зубами.
И сосны тоже создают долгий пронзительный шум.
Овцы блеют, молодые олени хрипят,
Страшно кричит старик-олень.
Лани проходят, со стрелою в боку,
И зайцы, чья кровь — в снегу оставляет след,
Там и бедные птицы также,
Перепела, дрозды, куропатки,
Голуби, летящие на сломанных крылах,
С шеями, что вывернуты, с лапами, что скошены,
Или падают — с раскрытым клювом — полным крови,
И красные перья в снеге и в ветре летят.
Это избиение невинных,
Это крайняя, смиренная и скрытая, нужда
Слабых, и робких, и кротких…
Все же там есть вороны и волки.
― А что же они говорят?
― Они говорят: Голодно! Голодно!
Еще, и всегда, без конца, и без отдыха: Голодно! Малые стонут: Нам голодно!
Старые стонут: Нам голодно!
Отец наш! Отец наш! Голодно! Голодно! Голодно!
Отец наш! Где хлеб наш?
А другие сразу кричат про голод и холод.
Застонут так: Голодно! Закаркают: Холодно!
― А рыбы, что они говорят?
― Рыбы на дне пруда.
Глядят подо льдом большими глазами, которые ранят.
Они просят, в своих молитвах,
Воды, и воздуха, так печально, голосом тихим;
Ибо вода промерзла до земли,
Ибо они задыхаются, и вот помрут.
Там, они молятся в глубинах,
И голоса их мрачные и сумеречные
Восходят из великих, из пустынных прудов…
Но никто их не слышит.
― А что делают совы?
― Вьются над городом, в мраке,
Как похоронные колокола.
Соединяйтесь! кричат они. Соединяйтесь!
Голосом очень жалобным, очень кротким.
И это верховная скорбь.
Ибо волки и вороны
Съели малого агнца,
И мать его кровь его лижет,
С блеяньем и с плачем;
И услышать ее, сердце рвется твое.
Ибо злосчастье на земле;
И стенанье всемирное
Ворчит и грохочет и к мрачному небу восходит,
К небу восходит неумолимо.
― О, Мать! Послушай. Кажется также,
Что голос очень далекий поет…
Где это голос твой, что так поет?
Кругом так черно; мне страшно. Все ль еще снег идет?
Лампада погасла, и огонь потух.
Глаз моих ночь касается. Я засыпаю и плачу…
О, Мать! Дай благословение вечернее
Сердцу моему, что исполнилось жалостью.
И спой мне, меня убаюкивая,
Эту песню жалобную, трогательную,
Которую поют они там, без конца, без конца…
Мать, обними меня, как я тебя обнимаю,
За всех, кому голодно, холодно,
В ветре, в снегу, и во льдах.
И скажи мне, не будет ли скоро мне грезиться,
Что я маленький агнец,
И что волк меня ест?
― Спи, дитя. Это только есть сон…
Спи, заря недалеко. А утром
Золотые зазвонят колокола.
Спи, усни. Вдали проходит дуновение апреля.
Тает снег. И розы — вот…
— О, Мать! Если так, будь мой ангел-хранитель,
Возьми меня в руки твои,
Меж тем как волк меня ест.
Возле меня побудь.
Обними меня…