Анастасия Ростова - Русские бабы

Когда в устах не пища, а молитва,
Как плод духовный нежно пламенеет,
То в животе моём растёт олива
И, кроной в сердце упираясь, зреет.

Как новый ангел в оперенье белом,
Сходящий от Небес на морок грешный.
Она прекрасна – ручки, ножки – тело,
В ней ДНК, спелёнатые в чресла.

А я иду ухабами, дорогой,
Мне щёки обдаёт пожар моторов.
Несу себя, цепей ост о в расторгнув,
Перед угаром дышащих драконов.

Во мне Она – меча войны сильнее,
В ней капилляры, звенья и колечки.
Распахнутая косточка, идея
На дланях Бога, там, где горячее.

Живёт, растёт невидимым магнитом,
Ладонями прикрыв начало мира —
Из пены океана Афродита
На раковине, волнами раскрытой.

Затем в устах моих цветёт над миром,
Не затихая, музыка молитвы,
Что в животе округлом и счастливом,
Пред лилией архангела – олива.

За то оно так жаждет нас и любит —
Златое пламя звёзд и преисподней,
Что мы вынашиваем чудо под исподним
И белым млеком наполняем груди.

В переплетенье веток, капилляров
Свиваем Слово в звенья и колечки,
Не убоявшись войн и смерти ярой,
Не устрашаясь мук от рода вечных.

Живёт среди лесов,
живёт среди полей
и полевых цветов
сам Царь души моей.

Не узнанный никем,
ведь царство так мало.
Но для души моей
от глаз его светло.

И, как подарок мне,
невидимый в миру,
он скачет на коне
по царству своему.

А под его ногой
то травы, то снега.
Он – Царь души моей,
а я – его слуга.

Сильна земная дрожь,
но Ариадны нить
надеждой меж миров,
хоть вместе нам не быть…

Но – Солнце над горой
нам на усладу дней.
Он добрый мой герой.
Он Царь души моей.

Свет вечерний и лучистый,
невесомый – на двоих.
Сколько в жизни приключится
бед, чудес, неразберих.

Но, обнявшись, и недвижно
в раме, точно в витраже,
над районом непрестижным,
на четвёртом этаже,

в тёмной комнатке без стульев,
где и лампа не горит,
мы на уровне безумья,
мы как бы уже парим

мимо памяти прошедшей,
бывшей среди зол и пут.
Что нам стоит, сумасшедшим,
сгинуть в темень, в пустоту,

в будущее, в неизвестность…
И на уровне земном,
глядя так же бессловесно
в запотевшее окно,

запредельно излучаться,
и, слова давно излив,
точно маятник, качаться
от любви и до любви.

Ты помнишь, когда мы были
В твоём Эдемском краю.
То – рыжие мандарины,
Я сказала, люблю.

Дерево плод уронило.
Ты поднял, в ладони сжал:
– И я люблю… мандарины, —
По-русски ты мне сказал.

Хоть были мы разной крови.
Я крашеная, ты – бел.
– Я знаю много историй, —
Добавил ты между дел, —

Тебе я их рассказал бы,
Лупя для нас мандарин.
Да как бы в мире не стало
Ещё одних именин.

Кольнуло под сердце жалком
Собравшей пыльцу пчелы,
Что жаром и впрямь обжало
В роще, от слов, стволы.

– …Лет мне немало, постольку
Не выдержу вдруг щедрот.
А разделю-ка на дольки
Я оранжевый плод.

Я ж не железный, но стойкий.
И в переделках бывал, —
Так говорил ты, и дольки
Мне по одной подавал, —

Меня ты, может, забудешь.
А, может, напишешь стих.
И станешь рыжею, точно,
От мандаринов моих.

Истории этой корни,
Среди заснеженных зим,
Пусть обо мне напомнит
Оранжевый мандарин.

По картине Босха
«Блаженные и проклятые»

Разъяли нас на белый свет и тьму.
Одних поднять, других – навечно кинуть.
Всё видел Босх. Тебя я обниму
И навсегда, как велено, отрину.

Воспоминаний мир покроет мгла,
И в этом есть красивая отрада —
С тобой всегда… и вечность поплыла
В окне свинцовом облаком над садом.

Мне жить не привыкать, мне хватил сил,
Забудусь в суете, в мельканье буден,
И не схвачу тебя за перья крыл.
И ты, как Босх, меня ещё забудешь.

С клеймом страстей на Небо не берут.
Там все белы. И ты – белее мела.
А я, простившись, въявь туда нырну,
Где Босх во тьме огню погибших предал.