Ольга Старушко - Родительская тетрадь. Стихи

Мимо старых домов, где рукою – до потолка,
их заборов из трещин времени, камня голого,
мимо рынка, где – крюк за жабры —
висит калкан
и капуста с прилавка роняет внезапно голову,
по брусчатке улицы – улица невелика —

мимо спелой хурмы: как пылают её шары
во дворах, и смотри, есть ещё
фонтан на Воронина,
мимо ящиков почты, что свалены до поры
на крыльцо при ремонте дороги,
и их не тронули,
здесь уже не живут, ведь вход перекрыт,

мимо портика с флагами,
датами Крымской войны,
виноградной лозы, колонн, белья по балконам
до больничных ворот, где были мы рождены,
чтоб расти в общежитиях, школах и на бастионах
нашей пусть и неласковой стороны,

мимо тени былого флота, его моряков,
кораблей, что теснились, забив заводскую бухту,
мимо чёрных орудий сражавшихся здесь полков
из больничных ворот и уйдём на смену,
когда наутро
позовёт нас одна из труб заводских гудков.

А дядя Боря двоится, лицо заслонив рукой.
Ты из какого подъезда:
из первого? из четвёртого?
Оба из токарей. Оба ушли на покой,
он теперь вечный – для Репина и для Прокопова.

Не различаю, где чьё лицо, но вижу ладонь:
въелась окалина. Шрамы, мозоли. Труженик.
В детстве играли мы воронёной и золотой —
вся в побежалости —
острой, как бритва, стружкой.

Куколка, он говорит мне, полвека стаж,
а погляди, что потом насчитали в пенсию.
Как там отец? А цех-то станочный наш
весь на металл порезали,
вот ведь какая песня…

Гиблый завод полувыпотрошен как кит
и истекает временем сквозь глазницы.
Выброшен был на сушу, так и лежит.
И дядя Боря в глазах у меня двоится.

И вот они оба стоят у своих станков,
и нечего им терять, кроме своих оков,
там, где так больно дышит ртом
воронёный век,
и золотые руки совсем ничего не весят,
где отработан, как инструмент, человек
марочной стали
эр бэ восемнадцать десять .

Даны мне были мамины глаза
густого цвета переспелых вишен.
Нам говорили: ваши голоса
не различить – одно и то же слышим.

Одной и той же звуковой волной
дыхание несёт, пока нас двое.
Но этот разговор меня со мной
в любой момент прервёт гудок отбоя.

А дальше будет просто тишина,
и не соприкоснуться голосами.
Не голосить. Не плакать. Я одна,
но я смотрю на мир её глазами.

Такого не могло случиться,
глазам не верится – но вот
сидит кладбищенская птица
среди могил и к людям льнёт.

Пока мы красили ограду
и обновляли цветники,
она сновала где-то рядом
на расстоянии руки.

Она не издала ни звука,
топорща серое перо.
Нахохлилась. Ржавела грудка —
как пламень лёг на серебро.

Клонились сосны, долу глядя:
иголок брошенных не счесть.
И ветер расчесал на пряди
стальную облачную шерсть.

Твой восковой точёный носик
завис над лужицей воды.
Какие знаки ты приносишь,
какой мне ждать ещё беды?

Тщедушно пепельное тело.
Пошевелюсь, боясь смотреть:
зачем ты на меня глядела
глазами бисерными, смерть?

Проверь окрестные могилы,
а в дом ко мне повремени.
За кем ты нынче приходила?
Чьи сочтены земные дни?

Молю: уйди, не жди, не трогай!
Шмыгнув, следишь из-за ствола.
Я только сутки как с дороги.
Я как могла тебя гнала.

А ты всё рядом, всё по кругу,
лишь повернись к тебе спиной.
И шквальное дыханье юга
несётся из дому за мной.

Его почти оставил слух.
По молодости боксом
грешил – и сиживал в углу
с разбитым в юшку носом.

Он в парашюты был влюблён,
в прыжке сломал колено.
Не слышит правым ухом он.
Немного слышит левым:
по большей части – тишину,
когда один на даче.

Он тонет в ней, идёт ко дну,
артачится и прячет
в футляр дурацкий аппарат —
и хорошо, что тише.
А в море камешки шуршат,
но он и их не слышит.

Кивком приветствует его
сосед-инсультник снизу.
По вечерам орёт футбол,
зажатый в телевизор.