Владимир Берязев - Моя ойкумена. Лирика 1979-2009

Огонь погас.
А остальное – проза.

В белый полдень на синем кладбище
Он глядел в молодое лицо…
На овальную гладь фотоснимка,
На эмаль, что уже пожелтела,
На зернистый гранит пирамидки
И опять в молодое лицо.
Да… лицо… Вот и дата. И имя.
Имя… Чье?.. Имя было… Зачем…

Тень-лицо улыбалось открыто,
Так открыто, что чудиться стали
В нем какие-то искры движенья.
Блики снежного дня?.. Торжество,
Торжество было в этой улыбке!
Почему торжество?
Он запнулся,
Он смутился под взглядом прошедшим,
Так что паникой спертое сердце
Заметалось по камере тела.
И, не выдержав, он отвернулся.

…Креп морозец. Сорока присела
На рябину в соседней оградке
И просыпала снег на тропинку,
И пронзительно так закричала
В ледовитой пустыне кладбища,
Что шарахнулось эхо в кусты.
Он пошел торопливо и мутно
По тропе мимо старых и новых,
Мимо братства солдатского тлена,
Мимо пленных останков германцев,
Мимо наших, задушенных шахтой
Иль раздавленных, или убитых
Пылью, водкой, трудом, пустотой…
Он стремился, не видя дороги,
Побежденный, зажатый испугом,
Знак иной, непонятной свободы
Не приняв, как мессию еврей.

И сорока его провожала,
Стрекоча, и кресты обступали,
И светилось таинственно Имя,
И лицо улыбалось вослед…

Все больше нас – надменных и сухих,
Свободных и безапелляционных,
Размерявших на блюдцах порционных
Любовь и смысл,
Страдание и стих.

Все в пользу, все рассчитано, все в срок:
Когда войти, о чем распространяться.
Диета – символ веры сыроядца.
Разумность – долголетия залог.
Но не бессмертья…
Боже упаси,
От сытости и самосозерцанья.

…Рябит в глазах от звездного мерцанья.
И оглашая космос бубенцами,
Из топота и храпа вырастая,
Косматый призрак мчится по Руси.

Я шагаю за белой стаей
По песку ползущих газет.
Глин гусиный летит в Потайю,
Вслед за чувством грядущих бед.

Надрываются волны шумом,
И валы в нахрапе идут.
В небе реющем и угрюмом
Чайки тоже кричат беду.

Ветер рвет края покрывала,
Кем-то брошенного в песке…
Света мало и горя мало —
Дайте горя моей тоске!..
По причала скрипучим плахам
Выйду в море, где свист и гром.
Пусть идет все, что было, прахом!
Все, что будет, – горит огнем!..

Я смотрел, как над зданьем клубилась гроза,
Прозревая всем сердцем, как душно, в упор
Сила дыбится – вот она!
Больно глазам…
Но неведомо мощно
и наперекор:
Ниоткуда,
Из мирно дремавшей души,
В дерзком, злом ликованье смертельной борьбы,
Словно в тесном сосуде очнувшийся джинн,
Вдруг восстала гордыня моя на дыбы.

Для чего это, боже?
И будет ли толк?
Но не волен! – свиваем в тугие жгуты
Я влекусь…
Где-то рядом запел водосток,
Где-то вынесло раму…
Огня и воды
Дайте досыта!
Вот уже в водоворот
Превращаюсь…
Все выше круженье смерча.
Подо мной —
Отупевший от страха курорт.
Надо мной —
Мрак небесный рассечен сплеча.
Кто ослеп от лихого зигзага судьбы?
Кто не выдержал молнии белую спесь?
Там внизу по углам – болтуны и рабы.
Не ищите их здесь.
Не ищите их здесь.

…И будет день безоблачен и светел,
Но упадет
проклятие в траву,
Замечется, залихорадит ветер
И растерзает лапами листву.

Огромный горб
затмит сиянье буден,
Займет полнеба
тушей жировой.
Придёт гроза,
Прокатит черный бубен
И хлынет наземь влагой горловой.

Здесь молниям ветвисто низвергаться
С тяжелым хряском сломленных дерев.
Здесь в низком беге тучам содрогаться,
Влача сплетенья
вывернутых чрев.

В ожесточенье брошенное слово
Подымет тьмы-стихии на дыбы
И вызовет из бездны духа злого,
И все смешает в заверти борьбы.
И, гибкий конус
выпустив из тучи,
Тяжелым смерчем по небу кружа,
Заплачет
Утолённо и тягуче
Проклятие
исторгшая
душа.

…И тошно по миру влачиться,
И невозможно напролом,
И страсть загнали, как волчицу
Под непролазный бурелом.

Как это было?..
Я остался,
Гордыней горе разрубя,
На бесконечности дистанций
И без тебя,
И без себя…