Александр Етоев - Заетойщина

В созвездьи Вдовы или Девы,

где лишь „не люблю“ и „люблю“»?

«Елена Мироновна, кто вы?

Без вас я скучаю давно.

Летучий кораблик почтовый

в какое мне бросить окно?»

«Елена Мироновна, вы-то

не пели, поди, ни о ком,

и наглухо сердце закрыто

под вашим простым свитерком».

Дед Етой встал не с той, подзаела

передача в коро́бке судьбы,

и сказал он нетвёрдо, но смело,

были сонные губы грубы:

«Лю неожи́данности,

ожи́данности не лю.

Не лю тиражи́рованности

и шаржи́рованности не лю.

Лю конфету посы́пать солью,

бело-бурый верх её выесть.

Лю арбуз, только на вырез,

как алый парус перед Ассолью».

Что всё это значило,

никого не озадачило,

на схеме судеб людских

ни про́волочки не законтачило.

«Всё хорошо – комплименты, аплодисменты,

розы-речи-встречи-люди-вино-кино…

Только, ведь знаешь, родная, бывают моменты,

когда ни вино, ни люди, ни комплименты

ничего-то в жизни не значат, тебе уже всё равно.

Пусть даже пуля влетит в твоё чёрствое сердце,

пусть даже в ночь ты уйдёшь, где торосы и льды,

пусть даже дети тобою не будут гордиться,

и звезде Вифлеема страшно над миром светиться,

и волхвы не придут – а зачем, если нет звезды?

Слава Господу, жизнь живёт и плоды приносит,

вот у дочки уже как месяц родился сын,

он орёт, титьку просит, плачет, сопит, поно́сит,

Ванькой его назвали, русское имя, блин.

Значит, всё хорошо, нормально, я счастлив, люди.

Ушли тоска, безысходность и прочий собачий мрак.

Жизнь, как папино радио: сказали – и снег на блюде.

Ждём урожая осенью, ждём – вот так!»

Дед Етой посмурнел, посмотрел на жену, смутился,

помидор нанизал на вилку, стёк на пол сок.

За окном жидкий месяц горбатый во тьме светился,

посветился немного и через миг усох.

Есть, Дед Етой, ржа́венькие,

кори́чневенькие, любые,

серые, голубые,

бывают даже ора́нжевенькие,

ржаны́е, реже куржавенькие,

опасные.

Люди такие разные,

страшные и не страшненькие…

Небо такое дикое,

тучки в нём, ветерки в нём.

Время, чудя́ и тикая,

ока́тит вдруг город ливнем.

Я со всеми промокну,

я промокну со всеми,

высохну, ойкну, сдохну,

как мамонты в Мангазее,

чьи кости лежат на севере,

спасаемые зимой.

Я хочу быть со всеми.

Эй! Кто хочет со мной?!!

Дед Етой не морализу́ет,

встав не с той, –

парализует, поляризует

как Дух Святой.

Молекулы мозга – минус, синус,

косинус, космос, плюс…

Смерть любого материализует.

Я не боюсь.

Смерть страшна, с детьми расставаться –

нет, уволь.

А там с мёртвыми тусоваться,

кочевряжиться, рисоваться,

рожа, кожа, пошли б вы, братцы,

подальше, что ль.

Мне б какой бы пенёк отдельный

от вас от всех,

чтоб вы не слышали мой смертельный,

дурацкий смех.

«На Марсе есть вода,

носки не пахнут,

стираю иногда,

арбуз купил…

У марсиан всегда,

когда бабахнут,

упадок сил.

Я, как они,

под старость одичаю.

А в старости кому я буду мил?..

Арбуз купил

по шесть пятьсот

и к чаю

я триста граммов

фиников купил…»

«Ты, Дед Етой,

сменял родную Землю,

родную мать,

на чью-то полосатую, как зебру,

матрас-кровать.

И что теперь?

На Марсе тихо дышишь?

В песок плюёшь?

Родимых вздохов

матери не слышишь?

Сюда не йдёшь?

Не возвращайся,

ты нам уж не нужен,

ты – окромя,

ты зол, ты плох,

ты ссохся, безоружен,

люби себя.

А мы уж вширь

сияющей Вселенной

пошлём железны наши корабли

в туманной Андромеды

облак пенный,

в Сатурн,

с кольцом играющий вдали.

А ты умри,

арбузом отравившись

и фиником усохшим подавившись».

Божий мир так натруженно дышит,

как любовник за сладкой чертой.

Дед Етой этих звуков не слышит,

он сегодня опять встал не с той.

Богу – Богово, Деду Етою

хоть бы рюмку с живою водою,

он в молчанье склонится над ней,

он вглядится внимательным оком –

так пустынник беседует с Богом

среди Богом забытых теней.

«Боже», – скажет. Что дальше, забудет,

встал не с той, в голове пустота.

Подскажите несчастному, люди:

у Етоя которая та?

Нет, не справиться Деду Етою

с окаянной своею бедою –

встать бы с той, но встаёт Дед Етой

год за годом не с той и не с той.