Александр Етоев - Заетойщина

седою трясти бородою,

как резвый козёл молодой?

Трястись в зачарованных дрожках,

дрожащих, как Бродский И. А.,

Галчи́нского перевёдший,

печальный, как ослик Иа.

Такая дорога удобна,

где тяжкая ноша легка,

где хлебное поле съедобно,

где рыбная речка сладка.

Где леса покой не тревожен,

где овцы с волками дружны,

где встречный, как ветер, не сложен,

где Бог, и Ему мы нужны.

Дед Етой сидит на стуле,

сын напротив, в пол глаза.

Дед встаёт, не с той, в натуре,

в голосе его гроза.

«Кто сегодня суп грибной

ел из ямы выгребной?

Кто окурок из плевательницы

кинул в лоб преподавательницы?

Кто уже в который раз

смыл котёнка в унитаз?»

Сын молчит, а что сказать?

«Весь в отца», – сказала мать.

Вставши не с той в нетрезвости,

в хмурости, неизвестности,

в стылой чужой квартире

с дырками на гардине,

ту́жится Дед Етой.

Кто-то скребётся в ухе.

Где телефон, где брюки?

Сартр, синие мухи

тешат синие брюхи –

экзистенциализм

горше, чем коммунизм.

Понюхал шампунь от перхоти,

лёг, как паша́, на бархате…

Думал, меня отвергнете.

Думал, слюною харкнете.

Вы же мне сразу: миленький!

Приняли меня, приняли.

Леди Мадонна? Ху?

Влажные ваши линии,

умные, словно пинии,

на греческом берегу.

А го́рлинка ионическая,

глухая, как смерть клиническая,

тихо ему: «Гу-гу».

У Деда у Етоя,

вставшего не с той,

на любое слово

есть ответ простой.

Щурясь и балдея,

посмотрел в бинокль он

и в стекле пустом

увидел, как на жёрдочке

синицы сидели,

жёлтые, как жёлуди,

синие, как сон.

На него глядели,

улыбался он.

Прибежали кошки,

Гришка и Наташка,

и синицы жёлтые

с жёрдочки слетели.

С жёрдочки слетели,

улетели в рощу –

посидели, улетели,

что быть может проще?

Кошки рассердились,

Наташка засмеялась,

Гришка матерно молчал,

чтоб мамка не ругалась.

Дед Етой, конечно, встал не с той.

А с какой ещё вставать Етою?

Был бы он, как сокол золотой,

как татарин с сабелькой кривой,

чтобы кони за его спиною,

вот тогда бы точно встал бы с той.

«Столько здесь всего красивого осталось,

что не вмещаются ни слово, ни усталость,

ни гнев богов, ни хохот дьявола, ни бесы,

с которыми я запросто знаком,

у нас простые с ними интересы:

раз – интернет, два-с – ни о чём и ни о ком.

Прощаться сложно, но куда тут денешься,

простишься с телом, наголо разденешься,

душа – туда, а тело – не туда,

ватерклозет, отхожая вода…

Душа же, душенька, души́цы раз отведав,

той, что в блаженных пажитях цветёт,

нажмёт на кнопочку отводов и ответов

и заведёт мотор, и за гору уйдёт

в блаженство рек, в цветенье роз и лилий,

и что бы вы, друзья, ни говорили,

я не поверю ни за что, что… Что?..

Что чтоканье бессвязное, круженье

от слова к слову, музыки броженье,

словесный мёд, вселенское ничто

не вяжет, не томит, не восхищает

божественное сердце, что прощает

и страх, и грех, и что, и что, и что?»

Прав Дед Етой? Скажите мне, ответьте,

не важно, встал он с той или не с той, –

на берегах бессмертия и смерти

прав Дед Етой?

Дед Етой сказал нам однажды,

на Свири озирая лодки:

«Вот бы мне, от дум, не от жажды,

выпить вволю не квасу – водки».

С ним мы ездили по России,

по северной земле нежной,

карельской, вепсской, безденежной,

надёжной, нищей, онежской.

Все мы одной крови –

воли бы мне, воли.

Все мы одной воли –

крова бы мне, крова.

Земли бы мне вепсской, бе́режной,

безденежной, честной, русской:

как женская влага – нежной,

как Чёлмужская коса – узкой.

Когда Дед Етою под старость

явилась старуха-усталость,

он вспомнил весёлые дни,

Елену Мироновну вспомнил,

как он её дружески обнял,

как вместе сидели они.

Как он в неосознанной страсти

Елене Мироновне «здрасте»

сказал, а потом невпопад

читал ей стихи Мандельштама,

а эта серьёзная дама

сказала: «Какой же вы гад».

Потом Дед Етою приснилось,

что годы, скажите на милость,

вернулись, и он, молодой,

ей пишет в манере простой:

«Елена Мироновна, здрасте,

пишу вам почти наугад

с планеты, где царствуют страсти

и ангелы в небе летят».

«Елена Мироновна, где вы

с хрустальною льдинкой во лбу?