Александр Етоев - Заетойщина

философия свободы,

Дух Святой…

Вы, наверное, поймёте,

почему читает Гёте

Дед Етой –

встал не с той.

Ты, Дед Етой, не сентиментален,

ты видишь мир, как он орбитален,

Богом к вечности присандален,

территориален, пирамидален:

над озером стайки прозрачных мух,

солнце садится в сухой тростник,

тихо, как в храме, стихает звук,

слуха не тронув, не раздразнив,

робок и осторожен, как

лёгкий олень в смоляных стволах

(тает у монастырских стен,

стонет по-рыбьи у сходен чёрных

ветра восточного долгий «ах»,

над колокольней крылатый взмах –

стайка галок, птиц неучёных).

Раз подумал Дед Етой

по привычке встав не с той:

«Все мы человеки,

все мы чебуреки,

зёрнышки кофейные

и машинки швейные.

Зёрнышко съел червячок,

механизм сточился,

чебуречник на крючок

попался и спился».

Долго-долго Дед Етой

мысли той дивился.

Нет ему бы встать бы с той,

разговор бы был простой,

верёвочкою б вился.

Когда, случалось, Дед Етой

вставал по правильному – с той,

толчковой, правой, пятипалой,

мохнатой, стреляной, бывалой,

надёжной, крепкою, кривой,

сносившей милльон носков,

в болотах вязшей, знавшей жалость

травы весенней луговой,

сапог последних обветшалость,

то в нём сомненье пробуждалось

и в рассужденье выражалось:

«На свете столько есть вещей,

что нас доводят до смущенья, –

яйцо, где смерть хранил Кощей,

заготовленье овощей

и мысли в слово превращенье…»

На этом ум его темнел,

и сам он словно каменел,

как угль в нетопленом камине

или минёр, приникший к мине,

с которой сладить не сумел.

Дед Етой в бега пустился,

Свят-Николе покрестился,

выпил рюмку – чтоб не в грех…

Зимний карандашный бег

голых веток по просторам,

разлинованным узором

деревенек, горок, рек, –

по полям, одетым в снег.

Вдоль чернильного излома

в стылых комьях чернозёма

с ледяным бугром холма –

муравьиная тюрьма.

Думы к дому убегают,

бесы бесятся, пугают,

змей змеится подо льдом,

подожди весны – взломает

лёд могучим он хребтом…

Дед Етой в бега пустился,

третьи дни не ел, постился,

думы думал, к дому ник,

вёл дневник.

В нём записано на чётной

на странице самой чёткой

под чертой:

«Встал не с той».

«Дед Етой, ты зачем встал не с той?» –

Голос с неба, как шёпот берёз,

а потом, будто колокол, медь,

будто сонную лунную твердь

будит рёвом ревун луновоз.

Осязаю полуночных гроз

говорливую мутную желть,

то проносится облако ос,

то тигрят полосатая гроздь

в материнскую тычется шерсть.

Ощущаю тяжелой ступнёй –

словно землю копытами бьют.

Ну откуда он здесь, половецкий

степной нарастающий гуд?..

Ну зачем, ты скажи мне, зачем

в нашем времени, скачущем врозь,

эта мутная жёлтая темь,

эта ось, уходящая вкось

через плоть, через сердце – зачем?

«Дед Етой, ты зачем встал не с той?»

Дед молчит, нет ответа, тоска,

мрак и мо́рока крепкий настой,

гробовая из тёса доска.

Дед Етой, воротясь с огородов,

где копал прошлогодний турнепс,

возгласил: «Ненавижу уродов,

тупо верящих в братство народов! –

(хоть был сам инородец и вепс). –

Вот вы верите в это вот братство,

в справедливость всей этой мотни?

А ведь шило куда ни воткни,

всюду братья друг другу бьют хари

и на улице, и на базаре,

и на солнышке, и в тени.

Чернопузые гробят белых,

те, кто смелые, – те несмелых.

Слышь, стреляют? Башку пригни».

Дед Етой задумался, темя

почесал, а трудное время

над его головой текло,

как расплавленное стекло.

Дед Етой, хлебнувши квасу,

встал, естественно, не с той.

Вот несёт он тела массу

на ближайший стул пустой.

Сел. Упёр в колено локоть,

приложил ладонь ко лбу.

Ждёт, когда же мысли ноготь

прочерти́т черту в гробу

черепного небоскрёба,

где не небо, а где нёбо,

всё в морщинах, всё в делах,

добрый, смилуйся, Аллах!

Не дождался и скорее

на коленке написал:

«Пункт один: пришли евреи,

мир стал лучше и мудрее.

Пункт второй: ушли евреи,

появились брадобреи –

рынок, очередь, вокзал…»

Сам не понял, что сказал.

Прилично ли Деду Етою,

привычно не вставшему с той,