Виталий Бушуев - Живу. Зову. Помню

Летают неопознанные блюдца

над все еще непознанной планетой,

и бьются люди в поисках ответа

на то, что было, и на то, что будет.

Гипотезы застыло остаются

лишь на зиму опорой под ногами

и разольются талыми снегами,

когда новь фактов жаром их разбудит.

Спешим менять сужденья как одежду,

то отрицая все, то соглашаясь,

к первоосновам прежним возвращаясь,

тая в себе обманную надежду,

что день грядущий знаем наперед.

Но… день грядет,

и все наоборот.

Опять загадки задают нам блюдца,

и в поисках ответа люди бьются.

Мне мало, мало, мало, мало,

не мяса, булок, молока -

того, что в душах задремало

и лишь щекочет нас слегка,

того, что может ураганом

нас бросить к звездам и на дно

давно не мытого стакана,

того, что каждому дано

без порционного расклада

и без лимита скоростей.

Как мало в нас, как много надо

нам дефицитнейших страстей.

Рассвет уткнулся мокрыми боками

в слежавшееся стадо облаков.

Кусты как овцы разбрелись по скалам

и щиплют осыпи губами корневищ.

Медео. Не тебя ль судьба ласкала,

что ж ныне ты как урна для плевков

лежишь, людьми забытый и богами,

и голоден и нищ.

Христу и Ярилле как правнук.

В родне – все народные сплошь

Я все принимаю за правду

и даже стоустую ложь.

Я ею наполню карманы,

как медом усы промокну.

Но верой, как эхом дурмана,

насытить себя не смогу

Мы похожи на муравьев.

Много нас на большой поляне.

Каждый тащит что-то свое,

рассуждая об общем плане.

В каждодневных трудах и бегах,

все в заботе о хлебе насущном

мы теряем себя в веках,

забывая о нашем сущем -

человечьей артельной душе,

не запятнанной копотью винной

и напраслиной муравьиной

не затертой еще и уже.

Наука – лишь катализатор жизни,

а не сама действительная жизнь.

Но без нее действительность закиснет.

Не прячься, мудрость,

делом обнажись.

Мы тщимся слышать, не желая слушать,

хотим увидеть, не учась смотреть.

Как часто знанья

бесполезно служат,

а сказки

помогают нам мудреть.

У каждого из нас есть право жить,

дружить, служить, мечтами дорожить,

но нету прав у нас

крушить, глушить, душить

чужую жизнь.

В проявлениях жизни

не сыскать изначальной причины,

и божественный смысл не причем

в зарожденьи моем.

Все по кругу: выходят мальки из личинок,

раскрывают бутоны объятья

и встречаются люди вдвоем.

Я еще не разучился плакать,

удивляться, верить в чудеса

и в наитоскливейшую слякоть

видеть голубые небеса.

Сквозь меня пройдя,

как через призму,

радугою блещет свет земной.

Я горжусь подобным атавизмом

Дай бог, чтоб он был

всегда со мной.

Ты – беспечно, Вечное Небо,

оглушенное ревом мотора,

ты к тому же еще и слепо,

если смотришь на все без укора,

если, пыль человечью глотая,

ты по принципу «хата с краю»

продолжаешь взирать равнодушно

и не вспыхнешь грозой:

«ах, как душно».

Средь моря равнодушия есть остров,

к нему доплыть, увы, совсем не просто.

Там нет ни райских кущ,

ни пенья птиц.

И нет ни жаб голодных, ни мокриц.

Средь скал холодных,

глядя в неба раструб,

там ждут огнепоклонцы Зороастру.

В сердцах из немой целлюлозы

неясною каплею вдруг

живые появятся слезы,

как отзвук на Вашу игру.

Слой облаков по-весеннему тонок,

слезы дождя источает несмело;

серое утро, как гадкий утенок,

станет к обеду лебедем белым.

Что человек – пигмей в своем величьи,

иль великан в ничтожности своей?

Меж тем и этим нет, увы, различья,

коль нет границ отсчета для идей.

В гладких строчках не выразишь боль –

порожденье колючей души.

Ты пожар потушить не спеши,

пусть сгорит то, что должно сгореть.