Аркадий Драгомощенко - Остров осени

Давай изучать историю,

Рассматривать лица молодых генералов,

простых солдат и думать – какие птицы

парили над полями сражений,

путаясь в складках знамен.

Давай вглядываться в туманные гравюры,

И водить пальцами по остаткам

бездумного золота на обрезах,

И ненавидеть тихо Томаса Торквемаду.

Или взглянем на рисунки поблекшие

старинного бестиария, на ветхих страницах

которого благословенна всякая тварь.

Или займемся химией, следуя неотступно

Указаниям Трисмегиста.

На худой конец, давай ляжем в постель,

Пересчитаем деньги в карманах,

Пересчитаем дни, что остались…

И только не думать о завтра?

Ведь и так все известно.

Лучше прилежно изучать историю стран,

народов и лиц,

За тонкой преградой которых

ревет ураган нашей памяти.

Пустое… Солнце уходит. Скоро с моря потянет

и освежит глаза, как тряпкой, в вине смоченной,

что с углем схожи или дымящимся мясом вепря.

Помнишь? В одно мгновенье, заведя древко за локоть,

уже помраченной и мокрой медью вспарывать

брюхо

от самой глотки, где храп морозен,

до паха в клещах впившихся.

Запах крови. Он рос из хруста

раздираемых ребер, греха не ведал, с пасленом

мешаясь,

с духом чобра. А сухость ела горло после долгого бега,

и сухожилия ныли под плектром боли.

И тише рокот пластался в плавниках отрогов.

Пот катился по спинам тех, кто не так удачлив,

вслед псам кто стлался, смыкаясь с гулом дубов,

вскипающих идущей грозою.

Гром заслышав, вырвать печень единым взмахом.

Листвой, в горсть содранной, отереть грязь с бедер,

колен, живота, сведенного судорогой

снежной.

Фтия, милая, помнишь? – дороги,

ремень заскорузлый сандалии, мох

в муравьиных низинах.

Да что же помнить то, чем ты стал на глазах моих,

разъедаемых дымом? Жижа.

Хлопья сажи на жирных губах Гекаты.

Тяжелы герои богам, коротка забава их с ними, и,

представь, никакой прохлады. Медлит винное море.

Не шлет ветра нам.

Развоплощения жар искусно помножен на огонь

древесный,

хотя продолжает он дело, которое как неделю

уж длится,

вонь исторгая такую, что твой вожатый,

должно быть,

бабочку в кулаке сминая, другим кулаком

зажимает нос.

Да, надо бы раньше, не ждать погоды. Мух не ждать,

трудолюбивейшей свиты: жрут терпеливо то,

что осталось.

Так, свиней избегнув, станешь добычей

другого отродья.

Словом, беги, словно тогда за псами по склону,

другого рода.

Ниже.

Упрощенный настолько,

что корень стопы твоей не изранит. Так незатейлив,

что вечность сквозь тебя протекает, хлещет,

будто в дыру,

а ты и не тонешь, прозрачней жеста –

факела пламя на солнце легче заметить

нежели то, как рукою машешь, – неслышный,

незримый.

Кукла сражений странных, истекающих копотью.

Метаморфоза, разомкнувшая усилие.

Кремниевый зародыш звезды в корне дыма черной.

…А теперь я работаю сторожем. Душа моя пребывает в веселье. Имею возможность подолгу смотреть, не отвлекаясь, на одно и то же. И вот я смотрю на осоку, растущую у самого порога. Сквозит в ней залив, а месяц тому она была настолько густой, что за десять шагов человека нельзя было увидеть. Видел, как меньше становилось комаров, как кипели мухи в солнечном омуте сентябрьского воздуха. Затем и их не стало.

Шелестит осока, камыш. Трепещут на ветру слабые водянистые деревца.

Иногда вдали, а с крыши видно далеко, кто-то появится. Радуешься, что к тебе. Досадно становится, если свернет человек в сторону. Но когда к тебе – снова творится непонятное: радовался, хотел, чтобы пришли, а отворачиваешься, смотришь – осока шумит, ветер; и не знаешь, что сказать гостю. Сушит ветер ваши глаза, и сидите вы, покуривая с гостем, на крыльце…

«Тень черепахи»

Сидя на камне, он слушал прилежно,

Как дрозд, точно капля туманом,

наливается пеньем,

Ясень шумит и пряди тугие рассекает

воздушное беличье тело.

Он слушал, как северный ветер,

Повелитель его головы седой

и запутанной,

Сулит прохладу камням и тем,

кто ступает по ним, потеряв счет шагам.

Сидя на обломке скалы,

уходящем корнями в горючие бездны песка,

Он наблюдал сотворение вечера,

Возвращение ветра и то, как клевер

соком исходит,

И как забор накренился –

Прогнили столбы, и сети глухие хмель

развесил по стенам.