Борис Штейн - Рюкзак, наполненный стихами

Наташка берет крапивницу, теплый живой комочек,
И слушает птичье сердце, и кажется ей,
Что суматошное сердце сбивчиво очень
Просит ее: «На волю! Скорее, скорей!»

Наташка – как это утро. А утро похоже на детство:
Море и небо синью выкрасили окно.
Наташка уже умеет слушать чужое сердце.
В больших городах не каждому взрослому это дано.

А солнце неугомонное плавится и искрится.
Птицы кричат крапивнице: «Боже мой, где ты была?»
Так и живут на острове люди и птицы.
Маяк тем временем светит. Вот такие дела.

Маячнице Наташке три с половиной годика.
В далеком детстве в городе видела трамвай.
Она ко мне в каюту спокойно заходит
И коротко приказывает: «Рисовай!»

И я тогда рисую Карабаса-Барабаса.
На бороду исчиркиваю полкарандаша.
У Карабаса рожа невыразимо красная.
Маячница Наташка смотрит, не дыша.

Она глядит огромными синими глазами,
Хватает рисунок, в клочья рвет.
Швыряет на палубу, топчет со слезами:
«Плохой, плохой, противный, вот тебе, вот»!

Милая Наташка, маячникова дочка!
Я вытру твои слезы, хоть мне они – мед,
Поскольку для художника здорово очень,
Когда он нарисует, а кто-то ревет!

Внезапно налетел циклон.
И вот уже вторые сутки
Мотает маленькое судно,
Свистит беда со всех сторон.

А капитан плевал на страх,
И, ошалевшие от качки
И от старпомовской подначки,
Стоят матросы на постах.

А где-то в четырех стенах
Не спит бывалый штурманяга,
С лицом, бесцветным, как бумага,
С больным ребенком на руках.

Ребенок бредит на руках,
Ребенок жаркий, словно печка.
И равнодушная аптечка
Своим крестом наводит страх.

А за окном – скуловорот
И ночь, распоротая в клочья.
Как знать, что станет этой ночью,
Кто эту ночь переживет…

В ночь великих разногласий
Между небом и водой
Пароходик разноглазый
Возвращается домой.

Я, не высидевши дома,
Побегу на бережок.
Пароходик мой знакомый,
Кто тебя побережет?

А его мотает разно,
То поднимет, то пригнет.
То мигнет мне красным глазом,
То зеленым подмигнет.

Лишь уткнувшись рыльцем в бухту,
И швартовы привязав,
Он закроет до побудки
Свои разные глаза.

День растаял.
В нем было намешано красок!
Вечер.
Имя любимой женщины
По синему —
красным.

Четко все.
Нет ни серых туч,
Ни тумана шаровой ваты.
Небо.
Море.
Да красная тушь
заката.

Мы большие и мудрые.
Мы шагаем друг другу навстречу.
Под ногами земля, далека-далека.
Мы находим друг друга.
Я кладу тебе руки на плечи.
И у наших коленей плывут, не спеша, облака.

Солнце – третье лицо
в этой светом пронизанной сини.
Как я ждал этой встречи, как долго тебя я искал!
Мы шагаем, обнявшись, ступая ногами босыми
По зеленым лугам
и по желтым приморским пескам.

Слышишь легкий шумок?
Это море под нами грохочет.
Слышишь слабенький гул?
Это шум городского житья.
Видишь эти фигурки?
Они постоянно хлопочут:
Повседневная ты, повседневный и маленький я.

Но не надо о них, но не надо сегодня, не будем.
Им тащить на плечах напряжение трудного дня.
Будем им благодарны хотя бы за то, что из буден
Хоть на час отпустили огромных тебя и меня!

Сегодня ночью задрожала тьма.
Сегодня ночью сильно заштормило.
Под черепицей ежились дома,
Как будто заболели. Их знобило.

И в час, когда, наглея, ураган
Играл чужой незапертою дверью,
Шатаясь на болезненных ногах,
Пришла она, тревога недоверья.

Она пришла, фонарик притушив,
И комнату заполнили примеры
Извечной лжи. Шипели торгаши
И врали импозантные премьеры.

Уверовавший в собственную ложь,
Стоял плохой, но признанный писатель.
(Идущий в ногу. Учит молодежь.
Чего-то член, чего-то председатель.)

Вздыхали громко женщины впотьмах.
Плескались клятвы и скрипели перья.
Шатаясь на болезненных ногах,
Она росла, тревога недоверья.