Николай Добронравов - Как молоды мы были

Ценя безмерно собственное «я»,
мы не выносим мнения чужого
и говорим порою:
«У-у, змея!» —
на каждое критическое слово.

Мы проклинаем остроумья яд.
И мы в душе считаем неприличным,
когда тебя не хвалят, а бранят,
когда твой друг колюч и ироничен.

Спроси седых и мудрых докторов,
зверей, свои врачующих болезни, —
не бойся змей,
коль хочешь быть здоров.
В определенных дозах
яд полезен.

Снова модерн на подмостках.
Всюду – сюрпризы тебе:
в космос уносится Тόска,
Астров – агент КГБ.

В джинсы одета Одетта,
Гамлет и вовсе раздет.
Улицы Горького нету,
площади Пушкина нет.

Имидж сменили заводы,
а имена – города.
Вот и летят самолеты
сами не знают – куда…

Нынче везде и во всем перемены.
Бес Люцифер на подмостки ворвется…
Пусть отвернется от нас Мельпомена,
а Станиславский в гробу первернется.

Пол у святой героини изменим!
Арии выкинем! Вставим куплеты!
Господа Бога осовременим!
Дамочки все поголовно раздеты…

Ах, не от ваших ли экспериментов,
не бутафорским оружьем бряцая,
власть заменила родных наших ментов,
перевела их на роль полицаев.

Видно, от вашего авангардизма
пухленький тот молодой реформатор
так срежиссировал новые «измы»,
чтобы был рад иноземный куратор.

…Вышел из театра.
А нá сердце пусто.
Мюзикл. Шоу. Дурацкие блоги.
Все это, в общем-то, —
полуискусство.
Да и новаторы все —
полубоги.

Ах, искусство – не жизнь, не войдешь налегке.
Мир волшебен контрастами света и тени.
Молодая богема сидит в кабаке,
а великий актер умирает на сцене.

Лишь великие
сердце сжигали дотла,
воскрешая потомков царя Мономаха.
Если шапка его и была тяжела,
тяжелее актерские дыба и плаха.

Если даже артиста недуг распростер
и в палате (не царской) лежит без движенья, —
все равно,
если он настоящий актер,
Настоящий Актер умирает на сцене.

Надо быть до последнего вздоха в строю,
не играть,
а выигрывать роль, как сраженье.
Полководец-герой
погибает в бою.
Негерой-лицедей
погибает на сцене.
Помню:
он прямо в гриме на сцене лежал.
Все казалось:
вот-вот царь Феодор очнется…
Третий акт, задыхаясь, актер доиграл,
а четвертый с тех пор
все никак не начнется.

Много было потом и прощаний, и встреч,
но я знаю,
я твердо уверовал в это:
только те,
кто сердца не умеют беречь,
берегут
человеческий облик планеты.

Я надеюсь, что в юной душе прорасту.
Только б силы найти
не прервать восхожденье…
Дай мне Бог
умереть на ветру, на посту,
как Борис Добронравов на мхатовской сцене.

Дорога на Рузу.
Грустно…
Ушла та весна, ушла…
Мы в юности здесь бывали.
И музыка здесь жила…

Увы!
Поезда не ходят
по адресу прошлых лет.
Дом творчества.
Дом талантов.
Дом старших твоих коллег,
умевших внимать природе
и веровать красоте…
Таких соловьев, как в Рузе,
не слыхивал я нигде.

Таких партитур подробных
сегодня в помине нет.
…Идешь по аллеям ночью —
в окне у Эшпая свет.

А здесь вот жил Шостакович.
Чуть дальше – Хачатурян.
Тогда еще вкус и моду
не диктовал экран.

Слиянье людей с природой.
Слиянье двух русских рек.
Дух творчества. Дух талантов.
Дух рукописей коллег.

В библиотеке – Кафка,
Лесков и Поль Элюар.
В столовой – тефтели с гречкой, —
надежный репертуар.

Легки на подъем до Рузы,
и на помин легки,
друг к другу творцы ходили
играть в четыре руки.

Показывали сочинения
свои и своих коллег…
Да, был он неоднозначным,
ушедший двадцатый век.

Всерьез мастера творили.
Пошлятина – смертный грех.
Не всех понимает Время,
а юмор спасает всех.

К друзьям заходил Утесов,
и ныне в сердцах у нас
про ребе Залмана Шраца
печально смешной рассказ.

Окно, раскрытое настежь.
Дога играет вальс.
Отсюда музыка эта
по всей стране разнеслась.