Алёшка Емельянов - Желтеющая книга

Тут сотни пар почти живых

и одиночек с белой кожей.

Набор из вялых и кривых:

из бедных, юных, мудрых, дожей.

Они меж госпитальных стен,

как будто клетки, метастазы,

в которых хворь без перемен

легко лютует час за часом.

И только высший чей-то ум

излечит дом, свободя короб,

луча жильцов с уменьем дум,

от бед избавив слабый город.

Сгибает головы ко дну,

и нет покоя, чуда, сладу…

Лишь только свет развеет тьму,

что часть всестрашия и ада.

Ассоциации

Мы в чёрной ограде широкого парка,

как стелы в кладбищенской, тихой кайме.

И рядом стаканчики вафельны, чарки.

Минуты тут спят в окружающем сне.

Улыбки детишек и старые маски,

и взрослые лики, и юных ряды,

мелки и песок, и таблички, и краски,

закрытые, речью текущие рты…

По краю и в центре погасшие свечи

оплавленных солнцем поникших столбов.

Пернатые взлёты вразброс и навстречу,

их песни играют на семь голосов.

Цветочные клумбы венчают смиренье

живых, молчаливых, что тоже добры.

И тут происходит со всем примиренье,

сознанье неважности ссор и борьбы.

Большие красоты, фонтанная влажность

и стройный елово-берёзовый сад

даруют спокойность, тепло и вальяжность,

за дверь не пускают, в грохочущий ад.

Тут многим уютно, беседно сидится,

глядится вперёд в очудесненном дню,

иным – так беспечно и лакомо спится…

А я, будто сторож, за всеми смотрю…

Ожидание картины

Куски снеговые владеют всем миром,

но всё же проталин имеется власть.

Водой и бензиново-радужным жиром

облита промято-проезжая часть.

Промоины торят тропинки и тропы,

а солнце рыхлит черновые комки,

и льдины сверлит, и берёт свои пробы,

вонзая лучей золотые клинки.

И падают зубы огромных сосулек.

Щербатые крыши свет дёснами мнут.

Цинготные пасти в течениях суток

блестяще мелькают в потоках минут.

Белёсые клювы больших сталактитов,

как стаи орлов, беспощадно клюют

снега, что глазурями наста политы,

спадая с карнизов, повсюду снуют.

Всё чаще прохлада, тепло, а не холод.

Творец сего – март, как вселенский шаман,

в котором как будто всехмельность и солод,

а в пальцах горячих табачный дурман.

И он продолжает намешивать что-то,

вливая гуашь в дерзновенный раскрас,

закрашивать серость, смелея в работе,

про стынь и кашицу забыв меж прекрас.

Весеннее действо всё ширит поступки,

вовсю раздувает в полночьи угли.

Старуха-зима вновь идёт на уступки.

Полотна просторной, ожившей земли.

Скелеты деревьев

Как будто бы лежбище древних животных,

как будто бы стойбище старых зверей,

что умерли ранено, тяжко и рвотно

от сора иль бочки, мяча иль дверей,

что в тушах лежат, в межребёрных проёмах,

в скелетах и вдоль тополиных хребтов,

меж сломанных косточек, разных разломов.

А где же погибших ряды черепов?

В бескрайней округе лишь мёртвые кучи.

Как будто бы бивни, рога вижу я,

один-одинёшенек в рощистой гуще,

последнюю влагу корнями жуя.

А рядом нет радости взору и слуху.

Стволами лишь ветер, как в дудки, гудит.

Среди паутинного, липкого пуха

ужасье пейзажа размахом страшит.

А где-то вдали, за горами рыжеют

коробки под крышами в малый наклон.

И душит боязнь мои стебель и шею,

и детство моё ожидает циклон.

Неужто и я так безвестно погибну,

на мне не споёт соловей в сто слогов?

Неужто паду, предпоследнейше скрипнув,

кустясь средь сухих и корявых китов?

Кирпичные кучи

Дома. А в осеннем вселиственном гное

смердят и смерзаются капли, плевки.

Разруха и ругань за каждой стеною.

За каждым застенком несчастья, блевки.

Облезлые мазанки всех штукатурок

скрывают отчаянья, судьбы больных,

зловония спирта и рвоты, окурков,

пороки простых, стариков и малых.

Диваны просалены смертью, любовью,

рожденьем, убийствами, болью, тоской,

дерьмом и мочой, менструальною кровью.

Тут тени и призрак за каждой доской.

За стёклами сырость и ржавь, и потёмки,

за каждой обоиной рой прусаков.

Заели на печках и душах заслонки,

и чад закоптил изнутри игроков.

Все хаты, как логова или пещеры

животных – уж явно не божьих детей.

Во мне нет такой подходящей к ним веры,

чтоб их приравнять к роду белых людей.

Рядами домишки – гробы над землёю,

а в них оболочки живых мертвецов.

Я память об этом от глаз не отмою

кислотами, водкой, настоем дельцов.