Алёшка Емельянов - Желтеющая книга

легко заселяет предзимний застой.

Округа, как будто кастрюля со щами,

мозаика, пазл, игра, винегрет,

какие рябят пред цветными очами,

внося в безотрадье новейшество бед.

В пейзажи картинок добавились краски,

что сохнуть не могут от частых дождей.

И мат начался, и закончились ласки,

обиды воспряли от чувств и плетей.

Осенняя пакля, очёсы травинок

вписались в сыреющий уличный вид.

Размазы у рта от недавних жиринок

меня убеждают, что каждый тут сыт.

Окурки, как гильзы, летят, опускаясь.

Тревожит сторонний простуженный сап.

Как куколок, кутает всех, не сминаясь,

ворсистый, простой, согревающий драп.

Тут морось накрапом, тоской увлажняет

окрестности, крыши, овалы голов,

а пасмурность грустью за миг заражает

умы несчастливых извечно полов.

Опять унимаю брезгливость и чванство.

От дур и поэтов глинтвейном разит…

И я, наблюдая всё это поганство,

стучу каблуками по сорной грязи…

Двое в поле

Ах, ветви и волосы так далеки!

Тебя не обнять средь раздолья собою.

Я чую, что душами очень близки

сейчас и бывалой доселе порою.

Семейные травы меж нами лежат.

Не вытащить корни из плотного грунта,

чтоб в ясном порыве к тебе добежать.

Ах, так безуспешны мечтанья о бунте!

Тут любят свободно, вкушая и жмясь,

животные, птицы, цветы и народы,

текущие воды, друг к другу стремясь,

к озёрам, прудам и морям, и болотам.

Я только листочком сумею достичь

подножий твоих или веткой при буре,

иль, молнию выждав, горенье постичь,

и пеплом досыпаться к дальней фигуре.

Я кроною песни вседушно пою,

чтоб помнила в этой невстрече тягучей.

Весною пыльцу тебе нежно пошлю!

Надеюсь, от ветра и пчёлок получишь.

И мне ты цветочную плеву хранишь,

что скоро вся будет наполнена проком.

Но, знаешь, росточек, возросший малыш,

как мы, будет вечно забыт, одиноким.

Любимый фонарь

Дороги-асфальты, как жжёный картон.

Тревожат дожди, убыванье наличных

и пахнущий где-то вдали ацетон

среди изобилия хлынувшей дичи

на русую голову, плечи, в лицо,

в летящую, с мая ожившую, душу

поэта, что рубит пером подлецов

и помнит о деве, какой не стал мужем,

о той, что искал (иль уже не искал)

от пары потерь тёплых уз, завершенья.

А тут под ногой ещё смазался кал

оставленной кучи чужих отложений.

А взор окружают старухи и пни,

и птичьи скелеты, и лаи собачьи,

тычки от чужих, полубрань от родни,

зазывы шалав и бандитов всезлачных.

Но год уж белейший фонарь перед ним -

её замечательный образ сияет,

молчит, улыбаясь, как ласковый мим,

и к лучшему путь, темноту освещает.

И лирик шагает, а в нём тихий знак -

ярчайшее пламя любви к ней без дыма.

И кажутся страсти, невзгоды и мрак

с лучистым попутчиком бренно-пустыми…

Просвириной Маше

Военное звучание

Сгорают на флагах девизы,

гудят все расщелины ран,

свистят опустелые гильзы

и дула, как дудочки, чан.

Ветра испускаемых духов

рождают оркестр в тиши,

что слышится хищному уху.

Так гибнут солдаты в глуши,

на рытвинах прежнего боя,

ушедших отсюда врагов,

наевшихся кровью, разбоем

средь хат и горящих стогов.

И, жизни свои довершая,

бойцы предпоследне хрипят.

Спокойность к себе приглашают

ослабшие тельца ребят,

вплетают кривые дыханья

в витающий воздух вокруг.

Разрознены жесты, порханья

и шёпот, смолкающий звук.

Не слышат их Господа уши

за ходами волка и крыс,

за взмахами ястребов, мушек,

что публикой тут собрались…

Немощный

Костыльное горе устало хромает

(с бегущими толпами явно не в такт)

и грузные муки грехом объясняет,

все их обозначив как ценник расплат.

Цепочка спиралью на сморщенной шее,

сапожная ширь на костлявых ногах,

большой балахон, будто знамя на рее,

и жалобь молвы и руганья в слогах.

И сердце уже колоколит о кости,

всё реже и тише, качанье глуша.

Смиряет Бог звонницу хладною горстью.

И в свечку души ветер дышит, туша.

Вот так вот блуждает подраненный чем-то

и взгляды идущих пугает всегда.

Наверное, ждёт пожаления, цента,

подмоги от тех, кого знала беда.

Ведь только они соучастны, знакомы

с забытостью, пытками и немотой,

в которых вселялась хвороба иль кома,

в которых живёт ком недобрый, густой.

Дитя человечье стремится куда-то,

старея, дряхлея, как лист октября,

бредёт к умиранью иль лечащим датам,