Елена Крюкова - Первобытные

– Каково быть украшением Хэша, дитя?..

Костер мечется, рвется. Красные космы летят во мрак, по ветру, далеко. Ночь разевает пасть над костром. Я кладу в огонь кривые сучья.

– Я не дитя.

– Каково быть бирюзинкой в роскошном монисте Вождя?..

– Не тронь Вождя. Не тронь меня. Я сама себе украшение. Я сама себе бирюза.

– Ошибаешься, Лисица. Никто не одинок. Хотя при переходе во Мрак каждый остается на миг одинок. Но и во Мрак за руку переводят Звезды. Ты этому не веришь?..

У костра, близко к языкам пламени, маленький худой человечек сидит, вытачивает из камня странную фигурку. Его горб возвышается над костром, и я глажу его по горбу. Ему приятно, углы его губ приподнимаются. Я горячо дышу ему в лицо.

– Я верю всему. Покажи талисман!

Горбун вертит перед моими глазами обцарапанный рубилом нефрит. Из мягкого камня наружу выпирают очертания трехлапой лягушки, обвитой змеею. Нежное лицо Горбуна испускает длинные лучи морщин. Пальцы напряжены.

– Все трехлапые звери – священны. Рядом со становищем мы нашли трехлапую черепаху из черного камня. Она древняя. Древнее, чем желтая кость старой Луны у тебя над головой.

Я неотрывно гляжу на изделие Горбуна. Я знаю, что он наколдует, и я превращусь в эту жабу вмиг. Я догадываюсь, для чего предназначена та, каменная черепаха близ становища.

Горбун слишком долго глядит на меня, и я начинаю дрожать под его взглядом, как под северным ветром. И глаза наши касаются друг друга так, как нагие ладони.

– Почему ты замолчала, Лисица?

– Теперь пой ты, Горбун.

– А если мое горло замерзло, и я никогда больше не смогу петь?

– Ты сам знаешь, что сможешь. Не пускай копья мимо цели.

Звезды и снег осып а лись в тлеющий костер. Глаза Горбуна разгорались все сильнее, он поднял вверх два растопыренных пальца:

– Запомни, Анеле. Это Марс и Венера. Так их потом назовут.

– Откуда ты знаешь, Горбун, что будет потом?..

Его молчание обволокло меня огненным сполохом.

Повторяя устремление его взгляда, я уставилась в сердцевину красного костра. Уголья шевелились жуками. И в шевелении головней я узрела, дрожа, чуждый рисунок. Сложились угли в знаки, неведомые мне.

– Это песня моя, Анеле. Так ее потом запишут. Но ты склони ко мне не ухо – сердце. Слушай!

Я спрятала голову в колени, и волны снеговой ознобной дрожи катили и катили по спине безостановочно, печальными валами, и я казалась себе малой веткой – в ладони огня, малым огнем – в ладони зимы, белой ладонью зимы – в объятии ночи.