Наташа Корнеева - Забытый клоун

отцвел каштан,
заварен чай зеленый,
и, втихаря, в скучающем дворе
трепались на веревках, как знамена,
пеленки с детским трепетным амбре,

зевал старик
беззубо-одиноко,
лениво кот валялся возле ног,
и, одурев от пряностей востока,
чихал и фыркал под столом щенок,

я там была,
когда мне было двадцать,
я там жила недолгие семь дней,
и, помню, не хотела возвращаться
в страну снегов, тоски и снегирей
от миндаля в крупинках мелкой соли,
от непонятных и чужих людей,
от узких улиц,
моря и магнолий,
но почему – не знаю – хоть убей.

зима, зима…
и пауза в словах,
многозначительна снегов холодность
на улице, во мне и в моих снах,
исходников расходных безысходность,

снуют по мерзлым веткам воробьи,
чирикают о всякой канители,
и как-то глупо думать о ту би,
ту би или не ту, ну, в самом деле,

зима, зима…
паскудная пора,
да ерунда, сезонная подробность,
обычный лед в обычности ведра,
пришедшего от времени в негодность,

и тут уж хоть крути, хоть не крути,
но и весной того, что не успели,

нам не успеть, растает снег, ручьи
домоют что не вымели метели,

зима.. зима..
спокойна, как мертвец,
меланхоличность дров и непригодность
ни черных древ, ни пастбищ для овец,
ни вычурных лошадок иноходность,

я разбиваю взгляд, до глубины
зимующей пытаясь доглядеться
осколками зрачков в глаза зимы,
она мне лед прикладывает к сердцу,

и замирает весь круговорот,
я из ледышек складываю слово,
направо слева и наоборот,
одно и то же, пошло, бестолково.

ушла б в запой, да толку от него,
еще сильней раскачивает кресло,

я б умерла, но только до того,
как началось сознательное детство

еще болит, но шепотом, злорадно
посмеиваясь в скрюченный кулак,
прореха в заколоченной парадной
и в дворницкой соломенный тюфяк,

а во дворе сигают через лужи
забытые отцами пацаны,
танцуют под шуршанье погремушек
короткие оборванные сны,

очнулись проржавевшие качели,
стесняясь, горки прячут наготу,
и, наконец-то, линзы не потеют,
шарфы не приближаются ко рту,

и даже взглядом чувствуется запах
сырой и освежеванной земли,
и тщательней приходится мыть лапы,
дыханье рвется, сердце истерит,

с утра неровность скользкая дороги
к обеду превращается в ручьи,
переобутые машины, мысли, ноги,
пьянющие, а потому ничьи,
свободные в полете несвободном,
обмануты весною и собой,
паломниками взбалмошной погоды
уходим в предсказуемый запой,

щипковые до слезности капели,
до абсолюта скрипы веток-струн,
от барабанных палочек на теле
распущенных новорожденных лун
набухли запоздалые мозоли,
обветрились холеные бока,

смущенные застенчивые зори,
краснея, в краску вводят облака,
и вот, над всем над этим безобразьем
куражится, капризно выгнув бровь,
как семечки выплевывая фразы
на темы вариации "любовь",
растрепана от ожиданий долгих,
до степени навзрыд возведена,
беспутная, с голодным взглядом волка,
грешна до отвращения – весна.

Жить не стало ни лучше, ни хуже

без тебя, все осталось собой,

испаряясь на солнышке, лужи

снова станут водой дождевой,

Никуда не исчезли рассветы,

также ходит по кругу Земля,

и еще, как ни странно, при этом

я дышу и люблю без тебя.

Прошу не путать ненависть с презрением
и с жалостью любовь,
обычный выходной и Воскрешение,
и упаси вас Бог
самих себя похоронить при жизни,
всех больше возлюбив.
Еще прошу не предавать Отчизны,
пусть даже в снах своих или чужих.

С отдушиной свою не путать душу,
духовности – с душком,
не покидайте детство без игрушек,
идти под стол пешком
не бойтесь,
слез, наивности не бойтесь,
горячности извне,
Прощения просите, спрятав гордость,
не обращаясь к собственной вине.

Прощайте без вины, но виноватых,
не знающих о том,
что и они, как я, уйдут когда-то
за призрачным холстом
искать не птиц, с руки клюющих зерна,
с подрезанным крылом,
А в бесконечный и до боли черный
покинутый единственный наш дом.