Et in Arcadia ego
Далеко-далеко на полянах,
когда счастливая душа была полна энергии и неуязвима,
я незримо следил за бесполезным золотым пламенем
одиноких берёз,
пересекающим небо
города Аркадия.
И потому мы безразличны к молодым; потому
любовь к прекрасному, к покорности ночи мутациям
одиночества, жизнь
это так близко к тому, что происходит,
это то, чего будущее не знает,
пытаясь обмануться по поводу конца будущего.
Но нас тянет к молодым мертвым; мы любим
Пренебрегая краткостью жизни
Доводить себя ошибками до изнеможения.
Это как тёмные изгороди,
примиряющие дух с сердцем – потому что
они окончательны, как голос огранённый другим голосом, это
сердце, наше сердце, которое не размышляет о том, что рождается,
оставляя на пути притягательную розу, которую судьи любят
по той же причине.
Путешествие Александра в Индию
С одного конца земли – на другой
вы брели по бесконечной жизни:
изгнанники, страдающие от благочестивой ревности
и бесцельной веры,
арестанты труда, любовники, ворующие лицо любимой.
Вас сопровождали следы тех, у кого нет тени,
глаза, не знающие подлости,
шум железа, звенящего в битве, утвердившей величие
ребячливого Александра, взирающего на Гавгамелы.
Вы отправились в портал перехода на Восток,
не оставляя следов, продолжая наблюдать непрерывно,
и к первой зиме, кардиналами её праха,
приступили к бесконечному походу вторжения
в историю, у которой нет конца.
Вам пришлось узнать, что вечная юность сосны
заметней сквозь слёзы,
что разрушение имён в пасмурном настроении
измеряется без веревок,
а морской бриз благоприятней во вторую Зиму.
Взамен вы преследовали фортуну,
правящую случайным человеком,
прячущимся в мраморных дворцах,
составленных из камней неудачи,
по которым никто никогда прежде не ступал.
Третья Зима открыла вам новое полушарие, а к четвёртой
при отсутствии идеи войны или приказа изменять границы мира
вы решили заняться украшением акведуков покровом ручьёв,
возлежа у бассейна в затянувшейся лихорадке сумерек.
Куда бы вы ни подошли на своём бесцельном пути,
Вам не находилось места, кроме того,
которое исчезает в холодном рассудке,
разветвляющемся, становясь паутиной,
требующей от вас идти дальше, чтобы проходить везде.
И к пятой Зиме, и к шестой, вы наложили швы на раны,
превратив свою кожу в подобие речных изгибов, приветствуя то
что разваливается и, наконец, стали способны со своей верой
мигрантов-ниндзя, к пониманию того,
что всё было потеряно раньше —
в других местах, а до того – ещё в других, и так —
каждое утро, завершающимся другим утром – неопределённо,
как одуванчик – зуб льва, угнетённый поисками
истощившихся жилок неупокоенных.
В мансарде, где бродят день и ночь,
Мерцая в свете давно исчезнувших, укрытых вуалями звёзд,
Безмолвных, проглоченных бездонным временем
У подножия седьмой Зимы,
Ветер, способный резать рожь, известняк и паруса,
Глаголет, гарпуня сердца и раздевая разлетающиеся меридианы,
через четверть века, словно целовавшихся только вчера,
повествуя или умолчав об удовольствии на острие мучений,
нанесённых губам, о которых помнят только женщины,
у смертной водяной мельницы священной Варанаси,
сотрясая пламенем заслуг, выносливости и песен
о начале и конце вашей власти на земле.
Ничто, из которого сотворено всё
Не существует ничего, что не имело бы своего начала.
Даже прозрачные светящиеся пятна в безбрежной дали
подобны морскому песку текущему из неведомых пределов
мы видим лишь часть того что происходило до нас
если поля в ливонии становятся полями в мазурии
если мозаика тёплых бассейнов сглаживается
и кроме того есть кладбища следующие за кладбищами
а посреди них замерший на лету от безветрия листопад
если солнце – свет оливкового масла на крошках хлеба
или отблески волн на стенах Эльсинора;
если сюжет смерти везде одинаков,
что в глазницах черепа шута, что в таллиннском гейтере,
что в сосновых шишках, на пустынных кольцах дорог,
мы моделируем одно и тоже, просочившееся из другого.
Даже против собственной воли или будучи тенями
разделяющими наши шаги на кукурузных полях
или в городе разрушенном суетой до истирания в порошок
Читать дальше