Андрей Казаков - Васюган. Стихи

Приличных ресторанов нет и клубов,
но пиццу уже возят по домам.
Известный рай для чёрных лесорубов,
их руки так привыкли к топорам.

Я сам живу в упоротой столице,
кручусь-верчусь среди семи холмов.
Но отпуск провожу я свой не в Ницце,
а в Таре у любимых стариков.

Они пока и живы, и здоровы,
ведут хозяйство, держат двух гусей,
готовят сено для своей коровы
и обсуждают действия властей.

Они категоричны в силлогизмах,
не будут выбирать корректных фраз,
и в череде различных катаклизмов
известен им наш главный дикобраз.

– Уходят деньги от продажи леса
и углеводородов за кордон.
Не обошлось в правительстве без беса,
какой-то окопался там… пардон.

– Как крепко присосались мироеды, —
досадует встревоженная мать. —
Воруют и министры, и полпреды,
не успеваем их запоминать.

– А кто завёз к нам новый модный вирус? —
ворчит отец, копая огород. —
Достанется кому-то самый цимус,
когда к зиме здесь вымрет весь народ.

Стоит на Иртыше четыре века
мой тихий неказистый городок.
Горит фонарь, работает аптека
и винный магазин наискосок…

Мужчина шагал после смены домой,
хоть завтра и был у него выходной,
он шёл не спеша. Куда торопиться?
Ждала его дома отнюдь не тигрица,
в тончайшем роскошном ночном пеньюаре,
с десятками поз в своём репертуаре, —
ждала его там ледяная постель,
и так было много десятков недель.

А город ночной погружён был во мрак,
на улицах свадьбы бродячих собак
пугали прохожих задиристым лаем,
но шёл он пешком, а не ехал трамваем.
Он в мысли свои глубоко погрузился,
а в воздухе снег новогодний кружился,
и полная в небе светила луна,
лишая людей полноценного сна.

Он дальше не помнил, как ветер подул,
как к многоэтажному дому свернул,
как бархатный голос услышал с балкона,
красивая женщина, как Дездемона,
сказала: «Мужчина! Смотрите, картина!
На ней вы увидите три апельсина.
Её вам хочу я сейчас подарить,
могу ли вас этим я как-то смутить?»

Мужчина опешил, но понял вопрос.
«До живописи я-то пока не дорос…» —
серьёзно ответил. «И что здесь такого? —
сказала вдруг дама из мрака ночного. —
Пускай она ваше жилище украсит,
меня от неё уже дико колбасит.
Её рисовала сама я, бери,
пока не погасли вокруг фонари».

Мужчина вернулся с картиной домой,
напился из крана сырою водой,
рассматривать начал потом «Апельсины»
и вспомнил, что завтра его именины.
И вспомнил, что в детстве он был музыкантом
и обладал прирождённым талантом,
но время безжалостно было к нему…
«Но почему, – плакал он, – почему?»

Мы все отчаянно желали
наполнить смыслом наши дни.
Костры надежд во тьме пылали,
и были жаркими они!

Высоким было это пламя,
порою жгло края небес.
То ангел нёс над нами знамя,
то вездесущий мелкий бес.

В атаку шли, подняв забрало,
мы штурмовали города.
Мозгов, конечно, не хватало,
но сила-то была всегда.

Костры стремительно сгорели,
в шампуры превратив штыки,
у пепелища мы присели
на углях жарить шашлыки.

Здесь скачет гунн по выжженной земле.
Здесь наши трупы на осинах.
Здесь мыши греются в золе:
моя империя в руинах.

Остатки войск и полководцы
сидят в болотах и трясинах.
Кругом отравлены колодцы:
моя империя в руинах.

Густою кровью крепкий кнут
расставит подписи на спинах.
Вам летописцы не соврут:
моя империя в руинах.

Я сам в подполье. Голова
уже в паучьих паутинах.
К чему здесь лишние слова:
моя империя в руинах.

Приехали под утро на чёрных воронках,
сжимая автоматы в ухоженных руках.
Конкретный был получен чекистами приказ:
кулацким элементам не место среди нас.

Дом лихо оцепили – и мышь не проскользнёт,
и вот вагон столыпинский в Сибирь уже идёт.
Легко тогда входила в любую жизнь тюрьма,
ждала их вонь барачная на станции Зима.

Затянута была страна болотной тиной,
трещали черепа под сталинской дубиной,
в краю лесоповалов, морозов и тайги
бесследно исчезали народные враги.