Владислав Белозор - Стихотворения. «И вновь я в этот день осенний напрасно помню о тебе…»

Страшись всех лёгкостных удач,
страшись всех ценных упований,
своей их целью не назначь:
они – мираж, смешной и ранний.
Страшись мелькающей любви,
страшись всего, что воспарило,
и вечной, высшей, верной силой
игру их всю не назови.

Всё то, что может их обман
нести пред скорым взглядом резко,
всё то сплошную пропасть ран
готовит под покровом блеска.
Всего они тебя лишат,
перечеркнув навек былое,
и дикой мысли о покое
уже не вынесет твой взгляд.

Пусть жизни лучший оборот
под властью сладостного дыма
от глаз твоих лишь ускользнёт
с твоей судьбой решённой мимо.
Пусть в смене бурных возрастов
не заразишься скверной жаждой
и пусть своею мыслью каждой
к утрате будешь ты готов.

Пусть к мудрым прихотям толпы,
ко всей вертлявой сверхвозможной
границе их большой тропы
ты будешь глупым безнадёжно.
Пусть чистой, гордой жизни ложь
твоей заране будет пищей,
чтоб ты не стал смешной и нищий,
привыкнув правду видеть сплошь.

Пусть мира светлые пути
тебя разочаруют скоро,
чтоб, вдруг оставшись позади,
глядел на всё ты без укора,
чтоб глупость жизненного зла
с волною плещущего яда
душа одним презреньем взгляда
отворотить бы вмиг могла.

Там, где ветки пальмы старой
к суше дальних берегов
неразлучной скучной парой
гнутся множество годов,
где тропичная погода
продолжает год от года
в остров пышный без людей
принимать невесть откуда
затяжной сезон дождей,
как единственное чудо, —

там, где вихрь порой проснётся,
завывая где-то там,
и как будто предаётся
дом забытый странным снам,
где, сквозя в протяжном вое,
ветер память про былое
словно бы расшевелит,
всколыхнув покой забвенья
в щелях, между стен и плит
равнодушного строенья, —

там, где в ящике комода
был покинут без тревог
с незапамятного года
комикс канувших эпох,
где под царством жалкой пыли
все рисунки сохранили
на желтеющих листах
небывалые мгновенья,
как навек застывший прах
от живого впечатленья, —

там, где каменной пустыне
без границ посвящена
и безжизненна поныне
недоступная луна,
где сквозь тишь скупого духа
вечно чудится так глухо,
как в раздольном тупике
шепчут мертвые каменья
на безмолвном языке
рока, скорби и томленья, —

там порой, как призрак, бродит
мысль усталая моя
и глаза мои уводит
от законов бытия,
там, в безмерном отчужденье,
обрывается теченье
дней растерянных моих
под царящею волною
звуков светских и пустых
звуков, полных суетою.

И хоть нет там упованья,
нету лучших чувств души,
а высокий луч призванья
невозможен в той глуши,
но туда с сухим порывом
в замиранье молчаливом
лучше уж глядеть порой,
чем за шумною стеною,
как ни мёртвый ни живой,
лишь бродить и пред собою,
как пред вечною горой,
неподступной и глухою,
слушать жизни звук чужой.

Мне каждого мгновенья в жизни жаль,
хоть не влекусь я к ней с природной силой
и хоть меня она не усладила,
хоть чувства в ней мои как точно сталь,
которая натянута струною,
и хоть не смел ждать милость над собою
я от судьбы в искусственных путях,
где был смешон и жалок каждый шаг.

Подобно как свиданью недоступный
преступник ждёт бездушный приговор
и на тюрьме свой долгий странный взор
так трепетно хранит, где он, преступный,
один провёл последний жизни срок, —
так я гляжу на всё – и дикий рок
во всяком уж мне видится движенье,
и горечь вновь, терзанье, сожаленье
во мне гниют, теснятся и дрожат
за каждый пульс тех впечатлений бывших,
скупых, больных, но всё же не остывших
от холода сомнений и преград.

И, может быть, страшней всего утрата
всех этих чувств и замкнутой измятой,
утратами напоенной души,
одной моей под ясным солнцем лжи.
Когда ничто уж душу не тревожит,
и от родной тоскливости в глазах
остался лишь летучий, хладный прах,
ужаснее всего тогда, быть может.

Порою все мы говорим
о том, как жить на свете худо,
когда не даришь ты другим
частицу собственного чуда;
о том, как страшно одному
глядеть на мир потухшим взглядом
и сквозь его туман и тьму
не увидать кого-то рядом.
Мы любим властно уверять,
что наша жизнь не одинока
и что окажется опять
она прекрасной и широкой.
Но вряд ли кто-то испытать
мог на пути своём открытом
всю одиночества печать
с его «разбившимся корытом».