Владислав Белозор - Стихотворения. «И вновь я в этот день осенний напрасно помню о тебе…»

Обращенье странно, туго
я пишу к тебе,
хоть почти как друг для друга
были мы в толпе.
Обо мне случайно где-то
вспомнишь ты едва —
вряд ли в мире мной задета
чья-то голова.
Но храню как можно шире,
словно оберег,
над собой в прохладном мире
тёплый, чистый смех,
чтобы память не смущала
и чтоб не врала,
будто жизни было мало,
будто жизнь мала.

Может быть, ещё случится
в жизненных полях
встретить памятные лица,
успокоить шаг.
Жизни яркой и нестарой
обсуждая путь,
помянуть меня хоть парой
слов ты не забудь.
Ты скажи, смеясь со всеми,
что я всё такой
не имеющий проблемы,
странный и смешной,
что не знаю и поныне,
сидя взаперти,
я о жизненной картине
ничего почти.

Но о том, что я когда-то
выдавал тебе
в правде, сумраком объятой,
о своей судьбе,
не скажи тогда. Не надо
память их смущать —
с миром вечного разлада
слухом не понять.
Я на жизнь глядел с боязнью,
как издалека,
и носил, как перед казнью,
маску чудака.
Помяни меня без спеха,
чтоб ещё хоть раз,
вместо жизненного смеха,
смех бы шёл от вас.

Сквозь толщину стекла мирского
мне жизнь была видна
и я пытался снова, снова
узнать, чем есть она?
Но, резким блеском обдавая
сквозь мутный слой стекла,
мне жизнь, как точно сила злая,
увидеть не дала.
А всё, что красочно и мило
за гранью видел я,
то подлым ядом лишь травило
в тумане бытия.
Хотел умом я простодушным,
какой мне жизнью дан,
постичь в тумане жизни душном
сей жизненный обман.
Всегда забыться можно было
в себе и в мелочах,
но с вечной, злой, насущной силой
был смутным каждый шаг.
И миру дикого кривлянья
я, словно как назло,
придумал мир без подражанья,
где вольно и светло.
И этот мир мне кровлей близкой
служил, как будто сон,
а мир действительности склизкой
тогда мне был смешон.

И коль увижу я однажды,
что стёкол вроде нет,
и что способен я, как каждый,
смотреть на этот свет,
тогда пред мной, шумя грозою,
восстанет, молчалив,
тот свет, где жил я сам с собою
все чувства заглушив,
тогда уж станут стёкла злые,
стянув скупую гладь,
как тени жизни роковые
в уме моём стоять.
Пусть будет мир мой, будто тучей,
являть себя уму
и против жизни злой летучей
свидетельством ему.

Между границами пёстрой громады,
между застройки скупой
сад, зеленеющий в вольной прохладе,
скрылся за тёмной листвой.
Словно в тумане, под облаком дыма
он уже встретил закат.
Но всё так густо и так невредимо
ты зеленей давний сад.

Запах живительный мимо проносит
с пылью калёною вслед,
но ничего сад у ветра не просит
в душном предчувствии бед.
Ценной и душу глушащей волною
мир отовсюду богат.
Но с мелодичной своей тишиною
ты лишь молчи, верный сад.

Грустно умоется весь он росою,
вспомнив опять о былом,
но облаков лёгкий ход над собою
вдруг повстречает кругом.
Память глубокую, чувства живого
в свете о нём не хранят.
Но́, как объятое трепетом слово,
ты всё живи, странный сад.

Луч озаряющий солнца златого
в чащу проникнет едва ль,
и так смиренно сад видит всё снова
тенью покрытую даль.
Памятью дышит в нём каждый листочек,
как и лет много назад,
и одинок он с ней лишь на чуточек.
Ты не забудь, вечный сад.

С прямым путём людей окружных
давно пошёл уж я вразрез,
но, бросив тень их жизней душных,
иной в себе держу я вес.
Когда же интерес мой хмурый
придумает взглянуть себе
на блеск их знаковой натуры
в кружащей голову толпе,
тогда на фото безупречном
я вижу выпяченный след
пристрастий жалких в бесконечном
пути цветущих крат лет.
И с умственным гляжу я треском
на силуэт их плоских лиц,
припавших пред житейским блеском
безумно и так цельно ниц;
и в диком вижу произволе,
как личность купленная их
теперь осталась уж не боле,
чем на песке размытый штрих.
Былые вдруг припомню годы,
когда на них я живо мог,
как на попутных от природы,
глядеть без грусти и тревог.
Предамся думе я тяжелой —
и видит замерший мой взгляд,
как жизни гордой и весёлой
идёт безудержный парад.

И с этой правдою гнетущей
живу на свете я один,
как неприкаянно бредущий
загробной тайны властелин.
И за чертою идеала,
в котором жить дано другим,
душа моя вопрос роняла
под восклицанием немым:
«Что, если истинны прикрытой
к закату их всевластных лет
своей волною ядовитой
не даст постичь им подлый свет?
Что, если тяжесть всю земную
мне должно унести с собой —
и будет пройденным впустую
идейный путь моей душой.