Владимир Черноморский - Прощение | Forgiveness

А тогда была девочка —
синеглазка, кокеточка.
Ну, такая хрусталинка,
лотерейный билетик!..
Все мечтал, все надеялся,
а мелькнула ракетою.
Отчего ж мы устали так,
не постигшие лета?
А потом была женщина —
безусловная, жаркая.
Было губ полнолуние,
осязание взгляда…
Как же мог я не сжечь себя,
разве кто-то бежал, как я,
и искал ново-лучшего
козырного расклада?
И потом были женщины —
не чужие, не жадные,
годы взявшие ласково
и легко, и нелепо.
Словно были завещаны,
от любви и от жалости,
ими: той синеглазкою;
той – сгоревшей до пепла.

Давно в мой город я приехал —
уж стал отцом, а был мальцом.
У нас в квартире было эхо,
а за окном – старинный дом.
Нештукатуреный и бурый,
два этажа, лепной карниз.
А за фасадом он как будто
обиду вечную хранил.
И, видно, потому там часто
я слышал женщин горький плач.
А дом был словно соучастник
их бесконечных неудач.
И, видно, потому там жили
такие злые пацаны.
Они нас били, мы их били —
и в этом часть его вины.
И в том, что подались в бандиты
И гнили в лагерях потом…
Я называл тот дом сердитым.
Сердитый дом, Сердитый дом.
Но время шло. Я юность встретил
с девчонкой в платье голубом.
И я сказал ей: «Где на свете
еще такой – сердитый дом?»
Она сказала: «Это правда.
Но я живу с рожденья в нем…»
И не сказала мне «до завтра».
Сердитый дом. Сердитый дом!

Землетрясение в Ташкенте —
и дом остался в прожитом.
Но снова, как на киноленте,
Сердитый дом, Сердитый дом.
Он в черно-белых снах мне снится.
Все, очевидно, оттого,
что поселились его птицы
под крышей дома моего.

Опять запуталась луна
в переплетеньях винограда.
А ты желанна и хмельна —
моя посильная награда.
И солнечного света – лес,
и поцелуя – автострада…
Я понимаю: все, что есть, —
моя посильная награда.
…Но глаз твоих антициклон,
и рук сухая деловитость,
и время, то, что утекло, —
моя бессильная повинность.
Но сытость сердца твоего,
но черный сок твоей усмешки —
и нет меж нами ничего…
Моя бесславная кромешность.
И вдруг вулкан твоих волос
ворвался в горную прохладу.
И все, что в этот миг сбылось, —
Моя посильная награда!
И вновь желанна, вновь хмельна!
И торжествует право ночи.
Но как распуталась луна?
Как много в небе многоточий!

Сон и явь, и каждый час разлука.
Отчего так пусто без тебя мне?
Налетает черная голубка,
если нет тебя – со мною зябнет.
Что случилось? Стал я уязвим,
как колодец, ждущий чью-то жажду.
А со мною ты – и я храним
ласкою нахлынувшей однажды.
Юность потеряла идеал:
было все, а то, что есть, дороже.
И былой мечты мемориал,
милая, тебя затмить не может.
А когда беспомощность свою
Я отдам уставшими губами,
мир в душе опять не познаю —
от разлуки это не избавит.
Ягоды голубки исклюют…

Снова зарево. Рассвет или закат?
Объяснились бы… А рядом тебя нет.
В это время мы не встретимся никак,
мы встречаемся, когда повсюду свет.

Вновь стихов моих издерганная вязь,
и печали наших глаз сомкнулись вслеп.
Тут квартир чужих размазанная грязь —
снова вторглись мы в чужой семейный склеп.

Нам оставили диванчик и клозет.
Я как вор дневной – с отмычкой на любовь.
Ах, любимая моя, гражданка «Z»,
что я делаю с тобою и с собой!

Занавесить просишь («стыдно мне») окно…
И стремглав сорвавшись («Тороплюсь!»), уйдешь.
Удержать тебя? Да разве же дано,
если ложь вокруг и в нас сплошная ложь?

Сотни тысяч поцелуев я кладу,
где ступила ты, должна еще ступить.
Чистоту и грязь, и радость, и беду
мне, наверное, вовеки не испить.

Сколько сорной травы,
сколько зрелых плевел!
Хлеб любви моей горек,
но память пристрастна.
Как несносный раввин,
что в погром окривел,
взгляд пустой в небеса
устремляю напрасно.
Злое поле мое
я засею опять.
Но не будет дождя:
сухо все во Вселенной.
Глаз твоих окоем
облакам не объять
без смятенья души…
Но напрасны моленья.
Сразу тысячью жал
я посею раздор.
Я взлелею его
до невиданной распри.
Черен мой урожай —
черен твой приговор.
Ночь забвенья черна…
Но и это напрасно.