Петр Альшевский - «Играя с мраком блюз»

не заслужил я столько бед.

Родился в Туле, жил в Кузьминках

женился, выждал – разошлись

она плясала на поминках

никто не крикнул: «Ты! уймись!».

Ее познали… десять?…

двадцать?…

еще когда мы вместе шли

под ярким солнцем. Прикасаться?

Я к ней любил – я из тайги

куда поехал заработать

писал ей письма каждый день

она читала.

Взяв за локоть

Максима, Гиви – знаешь, лень

перечислять мне этих резвых

умелых, прытких жеребцов.

вам абсолютно неизвестных

в нее входивших блядунов.

Убил бы!»

«Тихо»

«Нет, убил бы!

Так руку дружбы протянул

что моментально бы зарыл бы

бакланов, тварей… Кто икнул?»

«Не я. Не вы. Скорее, ангел.

Он здесь летал

сейчас исчез»

«Обычный ангел? Не архангел?

Почти уверен – это бес»

«Простить грехи и он сумеет.

Вы подтверждаете?»

«Ну, да. Меня давно надежда греет

отсюда прыгнуть в небеса.

Но не допрыгну. Не залезу

в спасенье штопаных высот

ворча, гнию, блюду аскезу…

Зачем Христу там лишний рот?».

По теплым лужам на тележке

коробку с мусором везут – в ней человек.

Сидящий труп.

Ревнивый минус Виктор Стулов.

Он из простых. Серьезных.

Мулов – с собой война, с луной неверность

«Я говорю – иди сюда

она висит.

Всю откровенность

своих измен мне кажет в лоб.

О, бедный лоб

ему досталось.

Прицельность выстрела судьи

весьма сказалась

на мне, да-да

на мне

увы – лишь о себе могу я думать.

Судья убил меня во мгле.

Ее любовник. Не луны.

Моей жены, распятой страстью

к нему. К подонку – болт судьбы

меня пронзил насквозь к несчастью».

«Не увернулись?»

«Опоздал. Заметив пулю на подлете

я наклонился и упал

сшибаясь в вечном крестном ходе

с поющей жабой Чики-Блю»

«Уже обмытой?»

«В миг. В болоте. Не удержусь —

за ней спою

любовь!

ты зла!

мы тоже!

вроде!».

Минутный траур, пыль ветров

огонь на вкус сильнее дыма

зима понятней холодов

босой весны, идущей мимо

воров, коней, поддатых деток

они живут. Им нужно жить.

Пылая связкой тонких веток

в костре судьбы

как тут не пить

что завтра? День.

А ночью? Слезы.

Элен, ты плачешь? Подожди.

Я не дарю с похмелья розы

но нам с тобою по пути

мы оба любим саксофоны

под лунный бой и крик совы

у нас свои в углах иконы

на них не лица – лики тьмы.

Раздвинем шторы. Так светлее.

Наш город сумрачно горит

врываясь в сны веревкой к шее

маня наивных, как магнит.

Немного радости. Немного.

Ее не выжмешь из камней.

Умри

останься —

всплеск.

Свобода.

Рисуй мосты, корми червей

собака с крыльями за тучей

суется носом в звездный пах

внутри него мороз трескучий

«Какой финал, какой размах

я скалю зубы. Вижу море.

Оно ревет над мягким дном

и черепа по двое, трое

лежат, засыпаны песком

не одиноко им, не страшно

жизнь далеко. Покой велик.

Его величье очень важно

для тех, кто тихо

вечно спит».

На лампе муха.

Почитай ей рассказы жирного скопца

о Катманду, о дивной тайне —

мечте змеиного яйца.

Чтобы унять меня с улыбкой

у Бога времени в обрез.

Заря. Подделка.

Лишний вес

взвалил на плечи и распался

на человека, зверя, дрянь

прилег, привстал

не испугался

холодный инь, бездарный янь

иди, Элен, ступай за прошлым

оно ушло недалеко

представ единственно возможным

зубастым бардом в кимоно.

Я упустил его из виду

ты проморгала взмах меча

мы затаили лишь обиду

когда погасла та свеча.

О чем я, крошка? Сам не знаю

любовь – работа

жизнь – пожар

Вот подступает вновь зевота

плевать на смысл – особый дар.

Коровы с мощными задами

блуждают ночью по росе

мы не расстанемся врагами

и в самой черной полосе

найдем чего-нибудь послушать

Доминго, «Стоунс», плеск воды

нас невозможно обездушить

нам не понять, как мы сильны.

Весьма. И очень. Крайне, детка —

они сломаются, мы нет

вполне просторна наша клетка

пошел ты в жопу, Архимед

законы, физика, опоры —

сколь ограничен этот взгляд.

Нарежь на завтрак помидоры

под них я выпью

что ж

виват.

Прекрасный запах павших мразей

иллюзий страха, палачей

пригрею моль.

Сквозь лес лучей

ввалюсь на ровную породу

новейшей мысли о тебе

Элен! Очнись! Не дай уроду

украсть слезинку в маете

мясистых зим

куриных скачек

стена бедна – она моя