Олег Синельник - Проперчение кармы по методу доктора Шмурденко

НАСТАВЛЕНИЕ КОЛЛЕГЕ,
НАДОЕВШЕМУ СВОИМИ ЖАЛОБАМИ НА
ОДИНОЧЕСТВО И НЕВОСТРЕБОВАННОСТЬ.

Не скули, бедолага, что снова один.
Даже Ноя такое не парило.
А клепал он махину для парных скотин
без рабов и бригадного харива.

Имхо, ты-то не он, и ковчега Творец
не закажет тебе, рукожопу,
чей заказан венец, он же – делу конец
и начало хмельному потопу.

По-стахановски ныть – недостойнейший труд
по примеру сизигих сизифов,
что слова и секунды отчаянно трут
абразивами бросовых мифов.

Наказанье трудом – не за страха грехи,
не за совести злые угрызы,
а за то, что трудяг презирал от сохи,
раздирая по-ноевски ризы.

Одиночке сподручней себя претворить,
коль не лезут советчики в уши,
не мешают куражиться, петь и тупить
штык-перо о корявые души.

Посему оставайся, как Один, один-
одинёшенек. В поле – не воин,
во степи – не акын,
в кошельке – не алтын
и в сатоши-мошне – не биткоин.

Не до жиру, коль мяса – шаром покати,
не до сук одинокому волку.
Не шары подкати, а глаза закати,
если зубы – в стакан и на полку.

Но коль яйца повесишь на сук Иггдрасиль,
расписавши в пасхальные руны,
то на запах примчится сквозь тысячи миль
персональная фея Кицунэ.

* * *

Я спросил у Ясира:
дескать, наxepасе я
на террасе Терриной,
в космосе затерянной,
маюсь неприкаянно,
как икота Каина?

Ясир игнорировал
и в ответ лавировал
в недопонимании:
дескать, расстояние,
всё такое прочее,
слышимость неоченно…

– Ты спроси Уокена,
чокнутого джокера
из кино мудацкого
Голливуда, адского,
как муляж Мулявина
в закромах Халявина.

Я спросил Уокена,
перса пьес Сорокина:
– Xyли жизнь дурацкая,
как селёдка датская?

А Уокен сныкался
и в окошко выпался!
Слился до копеечки
в брендовой цигеечке,
шкарах адидасовых,
предрассудках расовых,
под шумок от «Поршика»
смылся, как от ёршика,
в унитаз истории —
прожигать калории.

Я спросил Уиллиса,
что без мыла мылился
и без бритвы резался:
– Сон ли мне пригрезился
али сказка ожила,
утро потревожила,
как олень упоротый,
пронесясь по городу
розовою клячею?
Или всё иначее?

А в ответ Уиллис-то
тоже слился с илистой
отмелью на кафеле,
ставши эпитафией.

Я тогда к профессору,
тайных дел процессору
в русле лемм Секацкого,
рупора номадского.

– Ты скажи, безбашенный,
славой не колбашенный,
ряженкой не суженный,
Буддой не разбуженный,
битый, но не срезанный
страхами, как фрезами,
блогеров болгарками,
хейтеров протезами,
цензоров ремарками
и патогенезами —

ты скажи по-честному,
по канону местному
и в реальном времени:
чьих мы роду-племени
и куда мы катимся,
коли так горбатимся,
морщимся и лысимся,
жрём и не насытимся,
тужимся, пузатимся,
а в конце – скопытимся!

Он ответил, преданный,
с солью не отведанный
бармен колумбария
с мордой агроария:

– Не у тех ты спрашивал
и мозги заснашивал
людям уважаемым,
в исполком сажаемым
вместо гладиолусов
ради вас, оболтусов,
лоховья и олухов,
психов и психологов,
всякоисцелителей,
целлюлиц носителей,
целлюля-кебаберов,
грёбаных бой-баберов.

Я, от них в отличие,
соблюду приличия:
не роня обличия,
отвечаю в личку я,
что твои терзания —
перхоть мироздания,
копоть привокзальная,
плесень заастральная
и пердёж голодного
в недрах преисподнего
накануне чествия
Третьего пришествия!

Плюнь на страх, живи легко
по заветам Лебедько.
Все вопросы отпадут —
как в астрале, так и тут!

* * *

Лети, почтовый страус,
в страну багровых туч.
А я, увы, останусь
среди навозных куч,
над коими нередко,
вернее, как всегда,
бельё своё соседка
развесит без стыда.

И языком плаката,
шершавым, как наждак,
сосед витиевато
за мизерный косяк
супруге попеняет,
помянет о былом
и резво погоняет
за нею с топором.

Беги рысцою, страус,
от эдакой игры,
а как примчишь на хаус,
скорей найди багры.