Луи Фюрнберг: Избранное

Лес пахнет в парке Монца временами
совсем как лес на родине моей.
Мелькнут олени меж стволов. Из чащи
вдруг выскочит косуля, озираясь,
почует что-то и с тревожным криком
детенышей перед собой погонит.
Ребячий хохот повторяет эхо.

О, эта притча горькая, соседство
косули и ребенка — беспокойства
теснимой твари и блаженства смеха!

Здесь так высоко свод небес натянут,
что хочется вальсировать. Здесь в красках
сверкают звуки, голубой дурман.
О, наводненье нежности! О, щебет,
и бабочка, и аромат! О, луг,
очищенный сухим дыханьем лета!

Не медли же! Раскинь скорее руки!
Ниц упади! Взлети! Кружись! Будь звуком!
Танцуй! Ликуй! Гори! Цвети! Исчезни!
Взмывай кругами с ласточками в небо,
как легкий вздох, как взмах крыла! Ребенком
пребудь с детьми! С косулями — косулей!

О, праздник жизни! То боязнь, то радость
теснят друг друга. Но пускай исчезнет
твой страх как дым! Пусть для тебя однажды
великой, королевской станет радость!
Убей печаль свою! И погляди:
все тени призрачны! Восстань и бодрствуй!

Смиренья нет! Ничто не исчезает!
Сопротивленье — в семенах, что, землю
взрывая изнутри, стремятся к солнцу!
В паренье птиц, преодолевших тяжесть!
В прыжке косули! В первом крике сына!
Везде! Всегда! Во всем — противоборство!

Как можно сердцу нанести урон,
когда оно своим ударом каждым
все ближе к торжеству? Как может стужа
твой дух заледенить, когда могучий
горячий свет пронизывает сумрак?

Иди же по листве сквозь парк, сквозь осень!
Ты никогда себя не потеряешь!
Дай волю ветру! Сердцу волю дай
плыть безмятежно вдаль, когда оно,
исполненное страстного томленья,
свой путь находит в мире мертвых листьев.
Кто, как не ты, имел бы право плакать,
ты, чье лицо уже цветет улыбкой?

Бегло, тремя штрихами,
и в кровь перо обмакнуть,
чтобы образ, теряющийся в дыму,
подымился еще чуть-чуть…

Пять человек сидело
когда-то вокруг стола.
Как странно: лицо одного из них
скрывает густая мгла.

Ведь это я сам — за мглою!
А может, все было сном?
Вихри, еще далекие,
ломились в призрачный дом…

В узкой и длинной комнате
цвет обоев поблек.
Старушка сидела в кресле
и вязала чулок.

Читал пожилой мужчина,
думая про свое.
Отцветшая женщина гладила
выцветшее белье.

О деньгах кудрявый юноша
мечтал — только где ж они?
А пятый — я — сидел и молчал,
чураясь своей родни.

И все, когда било десять,
вставали и шли спать,
желая «спокойной ночи»,
не желая друг друга знать.

Ведь каждому снилось что-то,
что снится не в первый раз;
касался зеленый месяц
зеленых закрытых глаз.

Лишь пятый — маялся долго
и был ото сна далек,
вслушиваясь в безутешное
дыхание четырех.

Он думал: на что надеясь,
каждый из них живет
безрадостной жизнью, полной
мелких смешных забот?

Родители, брат — кто в мире
ближе ему, родней —
и дальше, чем эти трое
с повадкой немых теней?..

Они в облаках витали —
а в мире все шло кувырком —
и погибли безропотно,
как только грянул гром.

А пятому посчастливилось:
чудом выстоял он…
Порою ему казалось,
что слышит он тихий стон.

Он вслушивался: почудилось.
Никто его не звал.
Шел этот звук из горьких мук,
из страхов ночных вставал.

Он их искал в потемках.
А чуть забывался сном —
в узкой и длинной комнате
сидели они за столом.

Зола остывала в печке.
Били часы опять.
Но с десятым ударом
они не спешили вставать,

а только бледнели… Стрелка
ползла на часах стенных.
Он звал их — они не слышали.
Проснувшись — не видел их.

Потом они сны покинули
и не вернулись вновь.
Но не потому, что меньше
стала его любовь.

Не потому, что близких
забыл он черствой душой…
Просто печали зимние
смывает вешней водой…

Каждый кустик и стебелек,
песчинку каждую в сердце сберег,
каждый камень мой.
Сны, которыми я живу,
пути, что лежат предо мной наяву,
все ведут домой.