Луи Фюрнберг: Избранное

Стихи, я вам дарую бытие —
вы не для меланхолии актера,
не для страдальческого взора,
стихи, я вам дарую бытие
не для того, чтоб в вас искать спасенья
от горя, от нужды, от угнетенья, —
стихи, стихи, оружие мое!

Когда еще входил я с вами в залы, —
любовь к борьбе и мести призывала! —
рабочий класс вели вы за собой,
товарищей вы звали в бой, —
и, как винтовку, вас рука сжимала,
и вы звучали песней боевой.

И снова зал огромный полон света,
табачный дым, огни, — в который раз! —
я вижу пред собою сотни глаз,
о, как прекрасно устремленье это! —
и братья брата ждут — меня, поэта, —
и братья ожидают вас!

А те, кто служит только чистым музам, —
о, как они безвыходно бедны!
Они для жизни сделались обузой,
и голоса и зренья лишены,
не связаны ни дружбой, ни союзом, —
во мраке их стихи погребены.

О господи, — для грусти, для унынья
не может ни минуты быть, пока
преступники не сгинули в пучине, —
и не должна устать моя рука,
я заостряю лезвие клинка,
и будет завтра — так же, как и ныне —
разить кинжалом каждая строка!

Вы говорите: «Одиночка, страх…»,
но почему никто из вас не знает,
каким пожаром страсть моя пылает,
как много света в четырех стенах!

И я пою и меряю шагами
пространство от стены и до стены,
и звуки песен разрушают камень —
таким огнем они напоены.

И потому становится мне ближе
огромный мир за крепостной стеной,
где братья бой ведут, и я их вижу,
я рядом с ними и они со мной!

Сегодня в наш холодный узкий двор
влетел с порывом ветра лист ореха
через высокий каменный забор.

Мы руки протянули все за ним.
Увядший лист напомнил нам о лете.
Он в нас вселил тоску холодных зим.

Один из нас его схватил рукой
и долго прижимал к щеке негладкой
лист, опаленный летнею жарой,

потом отдал тому, кто сзади шел.
Так все передавали по порядку
друг другу лист, что к нам сюда забрел.

Голубая вечная чаша небосвода!
Листья, травы, ягоды, деревья!
…Нищие кочевники; кочевья
нищих — вот и вся твоя свобода.

Свято все, что дарит нам природа, —
птиц полеты, вечность голубая.
Светит солнце в ясную погоду,
этот мир в легенду превращая.

О, мы наше время растеряли!
Мир считали жалкою химерой,
блеском слов себя заколдовали…
К миру подходя с такою мерой,
мы химеры миром называли.

Коса поет в высокой траве,
вечерний воздух теснит мне грудь,
и я не в силах от счастья уснуть…

Как опьяняюще пахнут цветы,
застыли, последнюю влагу пьют,
душистую душу свою отдают.

И смерть еще так далека,
и ясен звездный небосвод…
и этот воздух… и этот год…

Тают мгновенья —
пространства частицы,
время осеннее
кровью сочится.

Призраков темный ряд
ближе и ближе…
Что там? Снопы горят
фейерверком рыжим?

В небо летят шары?
Дети играют?
Ах, у подножья горы
день догорает…

Ночью по дорогам незнакомым
мы бредем, и речь чужая рядом.
Звезды, что горят над милым домом,
пристальным отыскиваем взглядом.

Нам Градчаны снятся, и домой
мы спешим, твои целуем стены.
Ты живи и будь благословенна,
мученица Прага, город мой!

Мы в разлуке,
только не в изгнанье,
все равно
наш дом остался с нами!

Там, где строим,
где растим, где пашем,
к родине
ведут дороги наши!

Все, что мы зовем
своей судьбою,
явь, и сон, и счастье, —
все с тобою!

Окраской огненной леса пылают
на родине моей. В свои укрытья
забилось лето. Устает и осень.
Об этом говорит озноб березы,
когда слегка, лишь кончиками пальцев,
ствола коснешься; жухлый листик бука
и странная усмешка дуба — сверху,
когда глядит он, выпятив не в меру
ту спесь, с которой дождь и град встречал.