Луи Фюрнберг - Избранное

Теперь мерцают по утрам туманы
на родине моей. Всходя над Влтавой,
они играют в прятки с поздним солнцем
на стенах замков, на зубцах и шпилях
старинных башен. Словно канделябры,
зажженные над бездной листопадом,
стоят они. Еще чуть-чуть тепла,
совсем немного, лишь бы не внезапно,
не чересчур разлука придавила.

Теперь смеются родники в оврагах
на родине моей. Дождавшись ночи,
они по капле тянут, упиваясь,
молочный, звездный, сумеречный дождь.
На родине моей листва кружится…

…Так грежу я, одолевая в полдень
безмерно долгий путь сквозь старый парк,
где умиротворенно дремлет лето
на изгороди тисовой, на рыжих
подсолнухах — медлительное лото,
почти всегда ленивое на юге.
Чуть под хмельком от красок густотертых
и ароматов, словно селянин,
оно по-царски раздает добро
двумя руками, не страшась убытков, —
но без урона — полные амбары
битком набиты новыми дарами,
как будто вечное благословенье
простерто над его счастливым домом.

Любой цветок обыскивают пчелы;
их ласковым жужжаньем окружен,
душистый клевер распушил кудряшки;
соцветья одичалого горошка
наляпаны, как пятна акварели;
и папоротник жмется к ржавым стенам,
ломая кладку пальцем пожелтевшим.
Близ мутных ручейков, едва влачащих
свой бег сквозь глину, по канавам узким,
охотятся за мухами лягушки
и квакают, когда у них под носом
беспечно пролетают мотыльки.

О, если б только сердце не щемило
так нестерпимо! Если б хоть однажды, —
ах! — если бы освободить себя
от постоянной, тягостной улыбки,
что наши лица носят, не снимая.
Пусть даже слезы — лишь бы не улыбка!
Ведь мы не камни, нам безмерно больно,
невмоготу все время быть примером,
хотя примера требует эпоха
и на любого
внезапно может пасть бесстрастный выбор.

Нет, это справедливо: если мы
своей улыбкой землю не согреем, —
бог мой! — как страшно мир преобразится.
Пусть каменная, все-таки — улыбка!
Быть призванным — какая это мука,
везде, всегда носить с собою бодрость,
сиять, когда все выше горы трупов,
когда замкнуться не хотят могилы,
и боль, и раскаленное железо
удерживают тысячи щипцов
в груди, растерзанной тысячекратно,
и слух себя спасает глухотой
от ужаса ревущего! И нервы,
беснуясь, к укротителям взывают.

О, в этот век остаться человеком —
превыше сил людских!

Лютует ветер. В диком исступленье
трясет каштаны, гонит листья. Гравий
летит как пыль. Так что ж, и это лето
не более чем сон? Чей это голос? —
Напев далекий зимних караванов…

Да, не найти таким, как я, покоя
в чужих садах — пускай стократ прекрасных,
но все-таки чужих. Внезапный холод
приходит к нам неведомо откуда,
и нас знобит. Когда-то мы взахлеб
мечтали о чужбине… Все исчезло —
все, кроме холода.
Тень пиний. Пыль и рисовое поле.
Гниющий плющ. Тревожный выкрик птиц.
В тех смутных грезах мы
не представляли юга так, как ныне.

Да, мы пришли из подлинной отчизны —
туда шаги ведут нас, — там когда-то
мы, обольщаясь, разевали рты
и поджидали спелых виноградин.

Не вырвали — нас именно сорвали
с родной земли. Оторванные корни
остались в почве, в мрачном заключенье.
Оттуда к нам навеки перекинут
незримый мост. В любом углу планеты
нас тянут корни родины и тайна
несбыточно желанного исхода.

О, хватит жалоб сердца! От смиренья
нам наконец пора бы утомиться.
Его несли мы слишком долго — так
иные носят рубище с любовью
и не хотят снимать (быть может, также
затем, что нас смирение способно
окутать, и в одежде аскетизма
боль тише, мягче, глуше) — потому что
нам кажется, от рубища исходит
таинственная сила, и нельзя
уйти
от назначенья высшего.

Уж очень мы торопимся склониться
перед неведомым, принять на веру
все то, чего не постигаем. Это —
привычки детской власть. Нам служит
дорожным знаком отзвук колыбельной,
но все равно — сбиваемся с дороги.

Как это трудно — превозмочь себя,
забыть парализующие грезы
и время обогнать свое. Возможно,
что мы должны страдать еще сильнее.
Но если надо руки простирать —
так не смиренья ради!
Нет, надо об оружии и силе
молиться нам,
о милости высокой — чтобы вместе
в борьбе с насильем головы поднять!