Роберт Льюис Стивенсон - Песня Рахеро и другие баллады

Он наклонился, щупая. Женщин своих нашёл,
Но дым пожара с кавой их жизнь уже увёл,
Ничком лежат. Его рука коснулась пацана,
И озарилась вдруг душа, надеждою полна:
«Спасти его ещё могу! Быстрей!» – себе сказал.
И, сняв повязку с бёдер, ребёнка спеленал,
Надев на шею, свёрток он завязал узлом.

А там, где крыша рухнула, как ад, ревел пролом.
Туда бежал Рахеро через людей завал,
Он по столбу подпорки в дыму взбираться стал:
Последние Вайау – отец с сынишкой малым,
А столб, уже занявшись, светился углем алым,
Кусая его плоть, и руки-ноги раня,
И жгя его глаза, и мозг его дурманя.
А он, чрез боль взбираясь, всё поднимался выше,
Сквозь пламя протянулся и был уже на крыше.
Но тут же ветер жаром и болью облетел
И, пламенем его обдав, на нём тряпицу съел.
Дитя едва живое упало вниз – в костёр.

Вокруг пожара пира враги несли дозор:
С оружьем наготове, никто чтоб не сбежал,
И каждый голову тянул и брови прикрывал.
И лишь с подветра тот огонь так далеко пылал,
Что загорелись уж леса, никто там не стоял.
Туда Рахеро, устремясь, с карниза соскочил
И, по земле ползя ничком, в тройном прикрытьи был:
Гниющих листьев, и огня, и дыма покрывала, –
Невидима врагам душа себя во тьме спасала.
А сзади, дымной печью коптя весь небосвод,
Повержен, жжёной костью лежал его народ.
Сперва бежал бесцельно, потом прибой услышал,
Туда свой путь направив, на побережье вышел.
Глаза были сухими, хоть и в ожогах тело,
Сильнее, чем от боли, от гнева всё горело.
«Ах, дураки Вайау! – печально он кричал. –
Обжоры свинорылые! Ну кто вас туда звал?
Те, с кем я рос, кого кормил и кто меня кормил,
Хоть я – ничтожнейший из всех, но всех я пережил!
Себя считавший хитрецом в ловушке очутился,
И в этом адовом огне я всех родных лишился:
Моих друзей, моих отцов, седоголовых старцев –
Совета клана мудрецов, детишек-оборванцев –
Невинной радости отцов, моей жены, и дочки,
И шалунишки-сорванца – любимого сыночка,
Ему уж больше не шалить!»

И так во тьме ночной
(Уж накатили облака, луну прикрыв собой)
Он бушевал на берегу, слонялся, кулаки терзал
И собирался отомстить. Но срок той мести не настал,
Сначала нужно жизнь спасти из жуткого похода,
Как корень для возмездия, последний из народа,
Затем народ свой возродить, в земле чтоб расселился, –
Рационален, как всегда, и в ярости не сбился, –
Чтоб самому теперь спастись и после не пропасть, –
Сперва бы лодку захватить и женщину украсть.
Лагуна всё ещё темна, но за стеной коралловой
Он видел блеск высоких волн и слышал их паденья вой.
Один на рифе человек, при факеле в руке одной,
Идёт и смотрит, вдруг замрёт с уж занесённой острогой.
Очередной удар волны ему нёс пену до колен,
И с факела под ветра шквал завесой искр ссыпался тлен.
В лагуны тёмной глубине каноэ-лодочка ждала,
С фигуркой мелкой на борту, – наверно, рыбака жена.
И улыбнулся, видя их, Рахеро, мускулы размял,
Он без оружия был, гол, в ожогах и крови стоял,
Но, плечи развернув свои и приняв воздуха глоток,
В себе уверен, как всегда, – уж рыбака на смерть обрёк.

Спокойно в воду он вошёл, подплыл беззвучно и легко
Туда, где тот рыбак шагал, сжимая факел высоко.
И шумно о тот рифа пирс крушились волны в пену,
Рахеро крался со спины по рифу на коленях,
И, прыгнув вдруг на рыбака, рукой «обнял» за шею,
Другою – факел подхватил, ронять его не смея,
Пока тот не успел упасть, и высоко держал.
Силён и смел был тот рыбак и вмиг соображал,
Напрягся он изо всех сил, – Рахеро устоял,
И дернулся, и шею сжал, и с хрустом поломал,
И человек обмяк в руках и в ноги комом пал.

В один лишь миг на рифе том, что пеною вскипал,
Стоял Рахеро одинок, и гол, и обожжён,
Но победителем держал в руке фонарь зажжён.
И только миг передохнув, стал рыбу он ловить
Как человек, чья цель стоит – лишь дом свой прокормить.
Что женщине увидеть той? – Мужчина с факелом стоит,
Моргнёт, – мужчина там же, и факел с ним горит.
Огонь трясётся иногда. «Конечно, – он сказал, –
Она, коль видела чего, решит, что глаз устал,
И нужно время только дать – себя ей убедить».
И так усердным рыбаком он продолжал бродить,
Замрёт на время, острогой ударит риф, стараясь,
Потом призывный крик издал, и лодка приближалась,
И факел в море бросил он, мол, завершил он дело.

И в лодку, что уж рядом с ним, забрался очень смело.
Она, подвинувшись, дала и место, и весло,
Приняв его за своего, так было там темно.
Рахеро принялся грести, и слова не сказав.
Запела лодка по воде, силу гребца познав.
Она спросила: «Что с тобой? Фонарь не мог сберечь?
Теперь придётся у земли ещё один зажечь».
В ответ Рахеро, промолчав, каноэ ускорял.
Она же: «Атта! Говори! Чего ты замолчал?
Ну говори же! Почему? И правишь ты куда?
Зачем нам в море? В глубину?» – кричала уж тогда.
Ни слова не было в ответ, – трудился загребной,
Туда, где рифа был пролом, гнал лодку, как шальной,
И, удалым размахом рук закалывав волну,
Её-малышку увозил он в бездны глубину.
И страх ту женщину объял и в камень обращал:
Не оттого, что глупый чёлн в пучину путь держал,
А потому, что в жуткий час узнала ужас ночи,
Тот, что каноэ вдруг погнал с нечеловечьей мощью,
Имея удаль мертвецов. Легенды вспоминались,
Что те на рифах, меж людей, как призраки, являлись
И похищали рыбаков, забрав их лодки, снасти,
До часа, пока их звезда закончит то несчастье, <15>
И станет слышен утра бриз и песни петухов,
И твёрдо верила она: молчун – из мертвецов. <16>