Максим Гайдученин - Стихи без границ

Осень. люди поле жнут,
пот струёй течёт по лбу,
они жнут, да не поймут,
где конец, когда дойдут.

уже все позапыхались —
каждый день с пяти утра,
жнут, совсем не разгибаясь,
чтоб была у них мука́,

а отец семейства жнущих
подозрительно притих,
но вдруг взбунтовал: «послушай!
можно всё это купить.

наплевать на эти грядки,
хватит жать эту траву» —
он теперь лежит на лавке,
поёт песенки царю.

осень. поле всё нежато,
мыши там семьёй живут,
в старом доме на овраге
ничего не жнут.

Луна, точно лик пирога,
впечённого в чёрное небо,
а ниже стоят дома
из каменного цемента.

воет мотор машинный
на этот дальний пирог,
из окон поёт телевизор
модное – без подоплёк.

авто́ друг друга толкают:
колесо к колесу, труба к трубе,
гремит глухой генератор,
глухой от того, что много гремел.

реклама разных расцветок
горит и пестрится везде,
но вку́пе становится серым,
будто лужа воды на асфальте.

люди – самое главное,
светлые, будто радуга,
а интересные —
глаза на лоб (удивление).

одежда кричит своей глоткой —
ну, это обычный слой,
а остальной на работе —
празднует выходной,

а, впрочем, город и город,
что с него можно взять?
пыль, постоянная копоть,
да небоскрёбная рать,

что вырастает, как зубы
молочные у ребёнка,
да держит стоящим друга,
как четыре ноги телёнка.

в общем, всё, как всегда,
в городе не милосердно,
луна, точно лик пирога,
впечённого в чёрное небо.

От груди оторвал я кровать,
слишком липкую, словно конфета,
мне хотелось погоду узнать —
одеяло Земля надела.

прогулялся по городу с час я,
посмотрел на красивых людей,
поискал своего я счастья
и бездомной собаке свистел.

запустил я снежков пару сотен,
в библиотеку зашёл, в магазин,
рассмотрел я Солнце в бинокль
и безрыбный пруд покормил.

на забор залез, а с забора
полетел на землю орлом,
и по улицам незнакомым
шёл, как будто я – коренной.

пыль с витрин собирал руками
и машинный впитывал рёв,
было весело, может, в начале —
слишком скучно стало потом.

резко вспомнил, как я сегодня
от груди оторвал кровать,
развернулся, обратно пошёл я,
чтоб приклеить её опять.

путь тернистый? – возможно, но тернии
слишком серые, слишком не те,
ты лежишь в одеяле бежевом,
облака пролетают в окне,

словно вата и словно мысль
в постоянно-живой голове,
дни с годами гнут коромысло,
коромысло трещит на тебе.

А в Нью-Йорке всё, как обычно
и спокойно на Бра́йтон-Бич,
торгаш за прилавком с редиской
кричит рекламную спич:

«родное всё, с огорода,
с американских полей!»,
мужчина с лицом-помидором
и женщина-сельдерей

подходят впритык и смотрят,
долго – почти два часа,
вдруг мужчина дёргает локоть
и орёт: «Ну что за цена!?!

для кого все эти продукты?
специально для нищих, бомжей?
я обедаю тем, что получше,
мне картошку от Мэри Кэй,

и вообще, почему приём такой?
это ты во всём виноват!» —
кричит мужчина, слюной плюёт
и тычет в лицо шпинат,

а потом, когда он публично
на фермера накричал,
говорит: «оплата наличкой.
вон того и того килограмм».

и никто не скажет: «двуличный»,
все забудут про мастерпи́с,
а в Нью-Йорке всё, как обычно,
в Брайтон-Бич полурусская жизнь.

Один век сце́плен с другим,
один за одним
толпи́тся,
именно в этот день
(плюс/минус сто лет)
кто-то, конечно, родится.

выходит тогда
(раз так),
что я
воспеваю словом рожденье,
как я
могу не найти слова́,
не поздравив стихотвореньем?

энергично руку вашу трясу,
с силой тяну
за у́ши
и такие слова говорю,
что лучше б молчал,
но слушай.

желаю вам жизнь свою провести
трижды вокруг пальца,
желаю вашему упадку пройти
мимо, подобно скитальцу.