Дмитрий Пригов - Монады

ОНА. Но это же я сама…

ОН. Нет, нет, я написал. Я вас ведь не об этом просил. Это чушь какая-то.

ОНА (желчновато) . Значит, вы автор. Понятно, понятно.

ОН. Что вам понятно? Что вам понятно.

ОНА. Все понятно. Вы автор. Вот людей и собрали. Авторский вечер, так сказать. (Хочу заметить, что Елизавета Сергеевна напрасно иронизирует по поводу авторства. Это нехорошо. Нехорошо. Историю про рыжего кота действительно сочинил я, поскольку в детстве у меня был именно такой рыжий кот, которого я по непонятной детской жестокости, уже описанной так выразительно Елизаветой Сергеевной, не только что кормил вышеупомянутой кислой капустой – это пустяки просто! – но, бывало, сажал в авоську, авоську привязывал к веревке, веревку прикреплял к крюку, который непонятно зачем пустовал посередине потолка в коммунальном коридоре, закручивал веревку, потом отпускал ее, веревка вместе с авоськой и незаслуженно мучаемым котом раскручивалась со страшной силой, и когда я вынимал животное из авоськи, оно, не чуя ни единой из своих четырех ног, слабовольно брело в неизвестном для него направлении, поминутно спотыкаясь само о себя, падая и бьясь мягкой мордочкой об пол, правда, небольно. Я не знал, откуда Елизавета Сергеевна узнала про это, поскольку я ей читал только свои стихи и пьески. А прозу не читал – помню точно. Но это неважно. Это так. Продолжим. Дмитрий Александрович начинает раздражаться и даже покрикивать на Елизавету Сергеевну, что выглядит из зала как-то неприятно.)

ОН. Нет, Елизавета Сергеевна, люди как раз из-за вас пришли.

ОНА. Из-за меня?

ОН. Ну да. Кто бы на меня пришел? Кто я? А на вас пришли. А вы…

ОНА. Что я?

ОН. Да ладно. Давайте еще разок попробуем. А? Ведь все равно уже пришли.

ОНА. Я не понимаю, что вы от меня хотите.

ОН. Убийства, убийства, понятно?

ОНА. Ну, понятно – вы хотите какого-то убийства.

ОН. Да нет, все дело в том, что не я хочу, а люди хотят. Они пришли посмотреть. А что они больше всего любят смотреть?

ОНА. Вы говорите, что убийства.

ОН. Вот именно. Вот именно. Они любят смотреть убийство. Но они пришли смотреть не убийство в театре. То есть они пришли именно смотреть спектакль, но я хочу показать им нечто иное.

ОНА. Так что же вы хотите?

ОН. Это… Это неважно пока. Потом, потом вы сами поймете. Давайте попробуем еще раз.

ОНА. А что же я должна пробовать?

ОН. Ну хотя бы… хотя бы вот. Вот. Давайте вот это: у одной девочки была стрекоза.

ОНА. Стрекоза, и что?

ОН. Вот, стрекоза была. Любимая.

ОНА. Любимая.

ОН. Любимая. Она ее в руке носила.

ОНА. Да, да, в руке носила.

ОН. А вы подошли к ней и сказали: Покажи мне стрекозу.

ОНА. Да, да, подошла и сказала: Покажи мне стрекозу? (Снова начинает вспоминать этот случай из своей детской жизни.)

ОН. Девочка и говорит вам: А зачем? А вы что?

ОНА. Да, да, а я ей говорю: Посмотреть хочется. Мне посмотреть хотелось.

ОН. Нет, нет, Елизавета Сергеевна, вам ведь совсем не этого хотелось.

ОНА. Ну, ну мне хотелось…

ОН. Вот, вот, вам хотелось совсем не этого.

ОНА (решаясь на откровенность) Да, да, мне не этого хотелось. Мне было завидно ( с нарастающим горько-сладковатым возбуждением ), даже отвратительно завидно, что у нее есть любимое что-то, любимая стрекоза. И откуда это у ребенка! Какая жестокость!

ОН. Да, да, жестокость!

ОНА. А расчетливость какая! Какая расчетливость! Я ей и говорю: Выпусти стрекозу, я только посмотрю! А сама прямо дрожу, дрожу! (Елизавета Сергеевна и впрямь начинает почему-то дрожать.) А девочка, видимо, почуяла что-то, у нее губки подергиваются.

А я сладенько так: Ну, милая, ну, выпусти, ну, покажи! О, коварство какое! Представляете!

ОН. Представляю! Очень даже представляю! Я сам такой! Вы потом увидите!

ОНА. Да. Да. А девочка смотрит на меня и словно завороженная, помимо своей воли разжимает ручку. А стрекозка, такая легкая, такая прозрачная, беззащитная такая, ползет по доверчивой ручке! (В это время Дмитрий Александрович с дальнего угла стола, насколько позволяет размах его неогромной руки, начинает изображать пальцами, как ползет прозрачная девочкина стрекоза, да так похоже! это я умею, я очень ловко показываю пальцами всякие живые существа на стене там, на столе там, и просто в воздухе. А Елизавета Сергеевна смотрит, словно видя воочью эту стрекозу, эту девочку, себя, и усиливает волнение в голосе и дыхание в груди.) А я смотрю и чувствую, как поднимается у меня в душе мерзкое, отвратительное, леденящее торжество! Господи! Я сжимаю ручонки, удерживаюсь, удерживаюсь и… (Голос ее на этом самом «и!» походит уже на взвизгивание, и к тому самому моменту, как рука-стрекоза вместе с этим самым «и!» подползает к старинному, тяжеленному пресс-папье, Дмитрий Александрович стремительным движением правой свободной руки, которая, помните, раньше уже душила левую руку самого Дмитрия Александровича, эта правая рука стремительно хватает пресс-папье и со страшной силой ударяет о стол перед самым носом стрекозы и Елизаветы Сергеевны, уже наклонившейся для своего, не менее страшного удара.)