Дмитрий Пригов - Монады

В хмурую и неуютную северную столицу рухнувшей Российской империи хлынул поток серых шинелей, непривычных для ее прямых торжественных улиц и проспектов. Разве только во время торжеств в парадных формах, предводительствуемые славными командирами, они, бывало, маршировали на специально отведенном для того Марсовом поле.

А ныне…

Заполонив весь непривычный к тому город, они перемешивались с черным и несколько более тревожным цветом революционных, анархистских и просто матросов. Во время первой, более-менее нормальной (насколько такое вообще может быть нормальным!) февральской перемены власти все, даже ученики военного училища, несмотря на вялый запрет начальства, группками бегали по митингам и шумным студенческим сборищам. Понятная эйфория и горящие глаза перевозбужденной молодежи.

Потом, уже после октября, – хаос, пение Марсельезы, стрельба. Человеческие тела с простреленными головами. Грузовики, полные вооруженных людей. Баррикады. Кровь, смешанная со снегом, – слизь цвета черничного киселя.

Жена начальника их училища (семью которого мальчик посещал в воскресные дни по давнему знакомству отца с этим семейством), бледная и меланхоличная, с лицом знаменитой Стрепетовой, печально встречала его у самых дверей. Прислуга ушла митинговать против эксплуататоров. Хозяйка же в своем одиночестве напоминала героиню картины Крамского «Безутешное горе», стоящую в черном траурном платье над маленьким гробом умершего ребенка, поднеся ко рту руку с зажатым в ней белым батистовым платком.

Где-то в глубине комнат сидели притихшие весьма миловидные дочери-гимназистки. Особенно младшая, возраста самого юного кадета.

Мать подходила к окну, приотодвигая тяжелую мрачную штору, взглядывала на улицу и апатичным голосом вопрошала неведомо кого:

– Кто эти взбесившиеся женщины? – оборачивалась на мальчика. Тот молчал. – Кто эти звероподобные мужики? – мальчик снова молчал.

Кто, кто?! Ясно кто!

Женщина задергивала шторы, уходила вглубь затененной комнаты и без единого слова, одним слабым печальным жестом узкой руки с зажатым в ней тем самым белым тончайшим батистовым платком отсылала от себя мальчика. Тот безмолвно уходил. Спускался по мраморной лестнице. Выходил на вечернюю, пустынную, продуваемую тяжелым влажным ветром улицу.

Но так длилось недолго. Совсем недолго. Что сталось с бедной женщиной и всем семейством? С самим кадетским начальником и его дочерями, особенно младшей? Кто знает? Мальчик не знал.

Так никогда уже и не узнал.

В полнейшей окружающей неразберихе юный кадет на свой страх и риск решил пробираться к отцу. На юг. В Ташкент. Но подросток ведь! Почти ребенок, хотя и в строгой военной форме. Оно, кстати, по тем временам даже к худшему.

Как ни странно, поезда еще ходили почти во всех направлениях и, опять-таки как ни странно, достигали своих названных в старорежимных расписаниях пунктов назначения.

И если было глянуть на Россию сверху, с отстоящей от безумности сиюминутных событий точки, прохладным сканирующим взглядом – вся она пересекаема и перебегаема мелкими удлиненными ползущими и пыхтящими тельцами различного размера и вида железных существ. Железнодорожных существ. Поездов, в смысле.

Но это ненадолго уже. Тем более что вид с самой земли был уже не столь осмыслен и утешающ. Повсюду своя власть, свои причуды, свои безумия и свои предпочтения, грозившие весьма серьезными неприятностями. В основном смертью и погибелью грозили. Безумия бывали почти невероятные, редко воспроизводившиеся и воспроизводящиеся во всей мировой истории.

С премногими мытарствами подросток добрался до Самары, где на тот момент и был захвачен белочехами, внесшими пущую неразбериху во всю эту невообразимую сумятицу тех дней. Они благополучно и дотащили его до Читы, откуда сами отправились в дальний-дальний Владивосток.

Во Владивостоке наших чехов, отобрав у них все вооружение, со многими отсрочками и пертурбациями посадили на всевозможные корабли и кораблики. И в результате, немирные путешественники через долгие и угрюмые годы общеевропейских разборок добрались-таки до своей милой зеленой и во многом благополучной, обойденной большими и великими сражениями той губительной войны Чехии, ютившейся как островок немыслимого по тем временам сохранившегося уюта и покоя среди развороченного и растревоженного мира.

Ну, кроме отдельных, немыслимо энтузиастических и идейных. Вроде того же коммунистического товарища Гашека, оставшегося творить новую неведомую жизнь на территории старой и неведомой ему страны. Новыми, неведомыми же и весьма, на привычный старорежимный взгляд, ужасающими средствами.