Дмитрий Пригов - Монады

Я же, выскочив с мешком на улицу, оглядевшись и не заметив вокруг, на свое счастье, никого из нормальных человеков, быстро схватил за шкирку бесчувственные тельца двух отмеченных мною кошечек. Видимо, и это будет мне все-таки некоторым оправданием, я был тоже опьянен, если не самой валерьянкой, то этой мистерией кошачьих тантрических шатаний, припаданий к земле, беспамятных касаний друг друга и удивительных луноподобных улыбок, никому конкретно не предназначавшихся. Да, к тому же, вы помните, я был опьянен и сдвинут с оси своего нормального пребывания в этом мире и быте тоской по дико и безвременно погибшему моему любимцу. Я был пьян! Я был экстатически приподнят и призвал этих существ вместе со мной до конца пройти по пунктам и последовательным станциям этой искупительной кровавой мистерии! Да, да, так я высокопарно выражаюсь, потому что и само событие, и его высокие участники не могут быть описаны в иных обыденных терминах. С мешком и бесчувственно колыхавшимися в них телами я бросился во двор к дальней, укрытой от посторонних взглядов стене (экстатика, экстатика, а соображал, просчитывал, хотя по свидетельству многих мистиков и экстатов, состояние экстаза отнюдь не антирационально, оно просто сверхрационально, так что спокойно включает в себя и все необходимые элементы осмысленных и продуктивных действий, соединенные со сверхмысленными, что в сумме создает у посторонних впечатление какого-то безумия и бессмысленности – но нет, это не так!). Оглядевшись, я с невероятной силой ударил мешком о стену. Потом снова и снова. Ни звука, ни всхлипа ни из чьих уст, включая и мои. Мешок постепенно стал пропитываться невинной жертвенной кровью. Я это все отмечал в своем отрешенном сознании и продолжал, продолжал, продолжал.

Ну, что, может, вы и это присовокупите к длинному и неистинному списку моих прегрешений. Может быть, вы и древних инков призовете к вашему смехотворному ответу?! То есть, ответ-то их, вернее был бы их, если бы они захотели ответить, оторвавшись от своей помистерийной медитации, сидя лицом против лица в двух шагах от моего, тоже обтянутого матовой, почти нематериальной кожей. Между прочим, я сам себя не раз и не два призывал к ответу за это свершение. Но можем ли мы, вправе ли судить прошлое? Я имею в виду даже и не дистанцию моих возрастов между содеянным и вопрошанием. Нет. Я имею в виду того архаического человека, который проживает свое становление в каждом из нас, достигая поры временной зрелости, совпадающей с нашим конкретным временем уже тогда, когда почти половина его жизни, если не больше, исполнена всяческих, ныне подсудных и необъясняемых поступков. Я сам сужу себя перед лицом всех этих, ныне меня обстоящих со всех сторон милых лохматых зверюшек. Да и то. Ведь человека погубить – душу живу сгубить. А у животных ведь нет индивидуальной души. У них душа коллективная, так сказать, коммунальная. Как в ином смысле, существуют коммунальные души народностей, например. То есть, общаясь с соседом как с русским, ты общаешься с ним не впрямую, а через это коммунальное тело. Оттого и происходят всякие недопонимания отличий прямого общения душа в душу и через коммунальное посредующее тело или душу. И в этом смысле, убить русского, конечно же, не значит, убить русскость. Так вот и я не убил душу кошки. В этих случаях мы не их губим, мы себя губим! И в этом смысле вы правы, призвав меня за это к ответу. Хотя, откуда бы вам знать про это, не расскажи я все вам сам в моей неизбывной и откровенной честности? Но все равно вы правы. Не это, так другое. Все равно, все равно, просто продолжая траекторию хотя бы и маленькой уже проведенной задействованной линии, пролагаемой судьбой и поступками индивидуума в пределах многомерного мирового пространства, можно спокойно продолжить ее, экстраполировать, нанизывая на ее продолжение эти или подобного рода поступки или поползновения. Вы правы.

А ведь Кошкин-то, красный командир или партизан, помните, был сам наказан. Через некоторое время его арестовали. Пришли прямо в квартиру и увели. Я спал и не видел этого, я был все-таки маленький еще и спал как-то непомерно долго. Хотя, забыл, детишки, наоборот, встают очень рано. Но я ведь больной был, увечный. Мне простительно. Так что про Кошкина я узнал после. Причем через несколько дней, когда обнаружил его отсутствие. Потом мне Сашка Егоров, более старший мой приятель по коммунальной квартире, все и рассказал. Он рассказал, что Кошкин оказался какимто авантюристом. Никакой не был партизан, никакой полковник, а простой проходимец. Говорили даже, что он убил некоего другого, честного настоящего командира Кошкина, героя войны. Так ли это был, не так, но все-таки я пожалел в душе невинных кошечек, зазря пострадавших за этого негодяя. Но кошек было уже не вернуть. Ну, что – веником мне было что ли убиться?! Обосраться и не жить?! Нет, я решил жить и выжил, неся на себя весь груз этого несмываемого греха, но в тех условиях почти неизбежного, то есть в пределах моей предварительной осведомлённости (до ареста Кошкин когда не только я, малец и глупец, но даже и взрослые компетентные и – ох как! – осведомленные органы ничего не подозревали и терпели его. А я даже и оказался, как оказалось, прозорливее в своём его неприятии и попытках возмездия.)