Дмитрий Пригов - Монады

Возвращаемся к кошечкам. Вообще-то я их люблю. Даже страсть как люблю. До сих пор, проходя мимо пушистого, слабого, но и самолюбимого существа, не могу я не обраться к нему с умилительными словами: Киса, бедная! Что неизменно вызывает даже некоторую неадекватную обидчивую реакцию случающихся здесь хозяев: Почему это бедная? Тебе бы такую жизнь! Господи, не понимают! не понимают! Вроде вас непонимающих! Не понимают тотальную глобальную нищету нашу среди бренной блистающей привлекательности этого обманного мира, сверкающего обманной завесой разнообразных привлекательностей, типа всяких там дискотек и рейв-парти. Нет, нет, я, конечно, не против. Все это существует как существует, просто надо точно понимать, представлять себе, в чем ты принимаешь участие и делать выбор сознательно. Вот, например, я выбираю игру в шашки и отлично представляю, что сейчас съем кого-то (какую-то там другую шашечку), даже слово такое страшное употреблю: Съем! Скушаю, блядь, на хуй! Ну, а что ты съешь-то?! – деревяшку какую-то сраную! Не только не наешься, но через минуту и забудешь. Ну, если, конечно, на этом месте огромным количеством миновавших поколений и нынешних существующих на этом месте не надышано некое плотное образование, на котором, при определенной сознательной слепоте, с закрытыми ментальными и духовными глазами, можно достаточно уютно покачиваться на протяжении всего своего короткого пребывания на этой земле. Как вот, например, чемпион какой-нибудь каких-нибудьтам шахмат. Или вот, например, суд этот. А пелену-то сдернут, и что предстанет перед глазами? – пустота! марево покачивающееся, продавливаемое в глубину до бесконечности без всякого видимого изменения – все та же мерцающая пустота. Только осмысленная, сознательная перемена фокусировки зрения, а, вернее, сознания. Как в бинокле чуть-чуть всего повернуть колесико регуляции – и все предстает в прямо-таки обморочной резкой ясности, за мгновение до того бывшей сплошной пеленой, мороком, ужасом или благолепным безволием, неведением, бессмысленным мельтешением и пусканием пузырей. Вот все это о кисе бедной. То есть, она не беднее нас бедных и восклицая: Киса, бедная! – конечно же, себя мы оплакиваем. Просто для спасительного избегания разрушительных прямых указательных жестов, идем мы в обход, как бы боковым Гитлером, где прямому по крупности его агрегатного состояния и откровенности моментально распознаваемых жестов никогда бы не пройти. Да, вот такие кошечки-хуешечки.

Ну а возвращаясь к тем, что припали, пропали прямо-таки в валерьяновом дурмане, надо заметить, что был прекрасный весенний день. Перевесившись через подоконник, разогретый прямым полуденным солнцем, вдавливая небольшие мясные наращения на ручках и грудке в металлический оклад старого огромного подоконника, с непонятным сладострастным восторгом наблюдал я на это странное вялое и в то же время страстное копошение волосатых кошачьих тел. Они с дикими улыбками вылизывали уже почти совсем высохшую землю, толкались, не замечая друг друга и меня, почти вплотную, как какой злой демиург, приблизившему к ним свое злорадное, сверкающее почти испуганными глазами лицо. Они были готовы, но я и сам, как бы сливаясь с ними в эротической прохладной экстатике, замер и не мог пошевелиться, дабы свершить замысленный мною коварный план мщения. Но все-таки я опомнился и опомнился гораздо раньше, чем впавшие в состояние измененного сознания кошачие существа. Я сразу выделил среди них белую кошечку, с легкими подпалинами, смутно пробегающими по самому низу манящего и смутно пропадающего мягкого живота. И другую, вернее, другого, котика, еще не совсем заматеревшего и сохранявшего смешноватую грацию не до конца выученного мускулами, энергией и сознанием собственной завершенности, организма – да, так можно было бы описать его. Я отлип от вмявшегося в меня подоконника, потер чуть-чуть зудевшую грудку, отыскал среди бабушкиного барахла какой-то пыльный холстяной мешок и выскочил на улицу.

Ой, вижу, как скосились ваши брезгливые губы и закатились усталые глаза. Понятно, понятно. Вы думаете, что бы делал нормальный человек в этой ситуации. А нормальный человек, он бы был не мной, не этим пакостником-подростком, а даже наоборот – он был бы нормальным взрослым, который бы подошел к окну, строго глянул бы на пакостного мальца. Тот бы в мгновение исчез с округлившимися от страха глазами, исчез в темноте неосвещаемой ярким внешним летним солнцем комнате. Нормальный человек оторвал бы кошечек от коварного места, попытался бы носком обутой ноги перемешать отравленную землю с чистой сторонней. Но кошки минуя его не понимаемые ими спасительные отталкивающие маневры нечищеных ботинок, опять стремятся к заколдованному, очаровывающему их месту. Нормальный человек проделывает все снова, но ничего не помогает. Он чертыхается, в сердцах уже пинает ближайшую к нему и ничего не чувствующую, как анестезированную, кошачью тушку, бросает гневный взгляд в опустевшее окно, выражается матом и уходит.