Дмитрий Пригов - Монстры

Увлеченные своим ажиотированным обсуждением утопического прожекта, во все время разговора они ни разу не взглянули на противоположные окна. Хотя там происходило нечто весьма увлекательное. Неординарное. Некий образовавшийся единый слипшийся ком отдельными, высовывавшимися из общей массы человекоподобными частями теперь только отдаленно напоминал персонажей предыдущих событий. Посторонний наблюдатель с трудом мог бы различить, конкретизировать и распределить детали по отдельным участникам. То рука старика почти дотягивалась до окна наших увлеченных собеседников. То огромное женское тело, правда, лишенное каких-либо половых и прочих признаков, но все равно угадываемое в своей неотменяемой женскости, почти вываливалось из окна. То вздергивалось нечто резкое, мучительное, острое, болезненно-детское. Я приглядывался и видел ровно освещенную кухню с мечущимися по стенам и потолку переплетенными тенями.

– Да, да! – вскрикивал приятель. – Не будет бесчисленных и мерзких свалок, переполненных крысами и гнилью. – Приятель обернулся на злосчастное окно с неугомонными, опять уже оформившимися в самоотдельные существа – бабой, мужиком и дитятей, – отъедавшими друг от друга мягкие, сами собой отваливающиеся пласты дышащей плоти. Огромные куски мяса взблескивали в их ртах яркой пунцовой окраской и мгновенно пропадали в черных глубинах, оставляя лишь по краешкам губ мелкий бисер рассыпанных красных пятнышек.

– Мне домой. Мне надо домой, – внезапно заторопился он, вскочил и с некой неожидаемой стремительностью направился к входной двери.

Пожалуй, этим беседам подступил и конец.

– Айда под Володино! – произнес крепкий мальчуган с выпяченным животом, одетый в длинные как бы черные трусы, вылинявшие от долгой носки, стирки и жаркого летнего солнца спокойной среднерусской стороны. Он щурил щелки узких татарских глаз, отчего его лицо и вовсе превращалось в маленький подрумяненный блин. Высокое полуденное солнце вертикально упиралось в лысые послевоенные черепушки обритых наголо детских голов. Жизнь обустраивалась. Лето было долгое, пыльное, пустое и подлежало заполнению всякого рода нехитрыми занятиями, доступными по той поре малолетним сельским обитателям.

Ни ветерка. Только за километр отсюда воздух с неведомой силой проносился вдоль Долины Грез, врывался в русло Оки и с тихим, почти неслышным воем несся вниз, к Волге. Вдоль нее к Каспию, и дальше, и дальше. И дальше. А там и вовсе – в неведомые просторы таинственной Персии. Пролетая, он мягко ударялся о купол местной восстановленной церквушки, расползаясь по окрестностям редким мерным округленным и пряным звучанием. Как бы предваряя свои таинственные персидские скитания.

– Айда! – решительно кивнул серьезный Васька.

– Неее! – протянул тощий и длинный Димка. На нем болтались трусы такого же вида и того же непомерного размера. Кожа его странным образом была испещрена бесчисленными синеватыми и розоватыми прожилками, отчего он представлялся достаточно нелепым подобием мраморного античного изваяния. Это, кстати, служило причиной его немалых мучений. В единственное свое, и вполне случайное для поселковых пацанов, пребывание в пионерском лагере он был терроризируем неким наглым подростком из старших по имени Жаба. Безжалостный Жаба провоцировал и понуждал к обмену столь дорогих сердцу и столь редких в послевоенное время, раскрашенных, но уже полуоблезлых, привезенных кем-то в качестве самовольной репарации из покоренной Германии оловянных солдатиков на гарантию впредь не быть разоблаченным перед лицом всего отряда. Ужасный Жаба обещался не созывать всех прочих полюбоваться на почти неживую бледность его не поддающейся никакому загару мраморно-сетчатой кожи. К удивлению, он был вполне тверд в исполнении своего обещания, с угрожающим видом приближаясь почти лицом к лицу к любому, пытавшемуся самовольно узурпировать права на «мраморного», как его там обзывали. Покой был куплен, хоть и немалой ценой.

– Неее. Ренаткина мать говорила, что там вчера утопленников вытащили. Один голый и с бородой. Зуб у него еще торчит. И баба. Они орали, когда их вытаскивали.

– Как это орали? – спросил строго Васька. Ребята повернулись к молчаливому Ренату.

– Что ж это она тебе всегда такое говорит, а Ренатке нет? – ребята подозрительно поглядели на Димку. И действительно, все странные новости, которые в деревне обычно исходили от Ренатовой матери Марфы, ребят достигали почему-то через Димку. Ренат был ничем не примечательным хмурым молчаливым мальчиком, не очень-то и опекаемым своей матерью. Димку же, жившего с одинокой беспамятной старушкой, которую он кликал Дусей-бабусей, тоже называли ее сыном от длинного и тощего немца, квартировавшего у Марфы во время войны. Говорили, что, дабы скрыть появление компрометирующего ребенка, она сплавила его полоумной, почти блаженной, старой женщине. А с той что возьмешь? И действительно, Марфа одна в деревне с удивительным упорством и постоянством опекала беспомощную старуху и странного, не похожего на всех остальных детей, рыжеватого мраморнокожего мальчугана.