Дмитрий Пригов - Монстры

– Слыхал, у Семеныча их восемь. Если не врет. От них хорошо.

– Да, а Георгича зря взяли. У него подделки одни. Сам по дури и загремел.

– Что, ни одной настоящей?

– Не. Мать его все Семенычу отдала перед смертью. Не доверяла. И правильно. Он ведь из новых, из молодых. Дурной.

И весь разговор.

Ренату не доводилось слышать подобных разговоров. Хотя он их, конечно же, подозревал. Ходил, пытался подсмотреть, вернее, подслушать. Безрезультатно.

– А когда в последний раз видели?

Худой ответчик коряво поскреб заросшую щеку.

Ренат быстро оглянулся и увидел что-то мелькнувшее в сбегающих склонах, заросших ярко-красной мелкой жесткой осенней растительностью. Промелькнуло быстро и резко. Чересчур уж быстро и резко для возраста почти всех местных обитателей. Но крупное для какой-нибудь зверюшки.

– Какая тут молодежь? – собеседник не то в улыбке, не то в сожалении скривил рот. – От чего она заведется-то здесь? От сырости? Мы и есть последняя молодежь. – Рассмеялся неестественно высоко беззубым чистым ртом и закашлялся. – Я моложе обоих Семеновичей лет на пятьдесят, выходит, – прикинул в уме, чуть приподняв к небу маленькую головку на птичьей хрящеватой шее. – Может, на шестьдесят, – более мелкими единицами исчисления времени тут не оперируют.

– Курите? – протянул Ренат модные, в те времена редкие даже в столице, американские сигареты «Кэмел». Тот посмотрел с недоверием и даже некоторым сожалением на желтоватую пачечку с изображением неведомого коричневого зверя на ней. – Верблюд, – пояснил Ренат.

– Бервлюд? – переспросил собеседник. Ренат не стал его поправлять. – У нас не курят. Семеныч вот пробовал.

– А что, у вас одни Семенычи?

– Отчего же одни? Вот другие – Георгичи. Ты, милый, с Георгичами-то поосторожнее.

Сзади снова послышался шорох и сухое постукивание камней, сыплющихся вниз по крутой дорожке от чьего-то неловкого движения.

– Кто это?

– А никто.

Обойти всю местность нехитро, если бы были окружные тропы. А то все обрываются. Упираются либо в воду, либо в заросли, либо в ничто. Ну, буквально, в ничто.

Сам-то он плотно сколоченный, мясистый. Как говорит его неотходчивая сестра:

– Свирепое татарское мясо. Плотное. Понадобится. – Она и сама вряд ли точно знает конкретную будущую потребность в этом самом тяжелом телесном составе.

– Опять твои шаманские штучки.

– А ты слушай. Все равно сам к тому же самому придешь. – Ренат досадливо отворачивался и шел на кухню варить в джезве это самое свирепое, но не мясо, а кофе. Сестра следила его несколько нервозные манипуляции над газовой плитой.

Всюду-то он пролез, продрался, протащился. Однако же ничего не углядел. Однажды лишь примерещилось ему:

– Не могу больше! – И дальше что-то, вроде: – Уй! Диотм! Енясл! Угабок! Овой! – В ответ только настойчивое сопение. Присматривается Ренат – никого.

Упершись литыми руками в два пружинистых ствола, навис он над самой водой, рысьими раскосыми глазами пытаясь что-то высмотреть.

– Высмотрел? – слышит за спиной.

Оборачивается, видит перед собой, почти вплотную придвинутое к своему лицу, чужое горячее лицо Георгича. Темное, прорезанное мощными морщинами прямо-таки до глубинной черноты. Он почти налегает на Рената, заставляя его выдерживать двойную телесную тяжесть. Хотя, какая в нем тяжесть – сухой, невесомый. Выпрямляется и стоит перед Ренатом в помятом коричневатом (бывшем коричневатом) пиджаке и в изношенных брюках, заправленных в резиновые сапоги. Щурящийся и злой. Видно, что злой.

Но Ренат сам злой. Отталкиваясь руками от стволов, выпрямляется, отбрасывая от себя, почти сметая с ног Георгича. Тот ловок и спокоен. Легко отстраняется, поправляя сползшую кепку.

– Нерусский, что ли? – Георгич лезет в карман. Ренат чуть отстраняется и инстинктивно принимает защитную стойку. – Ты чего? – усмехается тот, вынимая нож – то ли гриб срезать, то ли шкуру с теленка снять. Начинает чистить большие толстые ногти, под которые забилось немало местной темной несклизкой почвы. – Вон, клещи какие отрастил, – кивает на длинные Ренатовы руки. – Да и хребет как у зверя.

Ренат вдруг почувствовал резкую боль. Вроде бы в горле. Хотя, нет, не в горле. Вроде бы по руке, и дальше по плечу полоснули чем-то неострым с зазубринами. И на спину по лопатке заходит. Почувствовал, что вроде бы вдоль всего тела сверху донизу загорелись по коже какие-то легкие порезы, насеченные елочкой. Они не столько болели, сколько зудели, покрывая тело как бы отдельной, обнимающей его, вернее, обрисовывающей на минимальном отстоянии горящей пленкой. Почувствовал мгновенный жар, охвативший его с головы до ног, прямо обжигающий ледяной дрожью на открытых по лету поверхностях рук и шеи. Как-то неожиданно и сразу. Странной свинчивающейся походкой бросился он, вернее, спотыкаясь, побрел, а еще вернее – неведомо как повлекся к дому. Перевалился через верхнюю невысокую слегу изгороди. Рухнул на жесткую сухую огородную почву. Ползком пробрался между низко взошедшими грядками северной чахлой картошки. Добрался до сизого, обтоптанного за годы и годы крыльца. Распахнул тяжелую кривоватую дверь и ввалился в комнату. Там было темно и затхло.