Юрий Монарха - Любовь зла 2.0

Но мотылёк мне голову вскружил,
и наш неспешный тет-а-тет нарушил.
И если он тогда остался жив,
то только потому, что был везучим.
И не причём, как виделось ему,
та тет-а-тета сладкая истома.
Я жизнь ему оставил потому,
что свой сачок, увы, оставил дома.

Душа и тело спорят иногда,
за передел среды существованья.
Душа по времени снуёт туда-сюда,
а телу нужен бег на расстоянья.
И в явь смурную, и в кошмарных снах
течёт душа, но не как кран на кухне.
Она течёт в конкретных берегах,
а тело только ест и пухнет.
Душа предчувствует, а тело всё хранит,
и копит опыт бытия земного,
а если у него застой возник,
душа становится цунами Бога.

Но как понять, что берег у души?
Поэт обязан выражаться смело…
Выходит так: как вёсла ни суши,
пока ты жив, души обитель – тело!
Не спорить надо, а оберегать –
так учит Март, весны своей угодник.
Когда две души сводят берега,
для тел уже не нужен сводник.

Весна согревает лучами холм,
А поэтов всегда ударяет в гриву.
Я теперь не Алина, а сыщик Холмс,
Что, мурлыча, коленками мнёт крапиву.
Манит меня в гуттаперчевом марте
След подозрительно странных людей.
Порохом чувствую – сам Мориарти
Ключи подбирает от наших идей.

Ватсон следом ползёт, шевеля клюкой,
Но сегодня глаза его так ленивы…
Он не сыщик матёрый, совсем другой.
Вот затих у ствола побледневшей ивы.
Я к нему подбежала, а вдруг вспорхнёт.
Не на ветку повыше, а ближе к раю.
Я сказала «не надо», что он не умрёт,
От поцелуев, ведь, не умирают.
Только правду щебечет поэт весной,
Хоть становится бешеным канареем.
Мне соврать не позволит сэр Конан Дойл,
А тем более – дактилем или хореем.

Как в засаде, нам тесно от наших глаз,
Нас раздевающих напропалую.
Ну, вот опять, уж в который раз,
След потеряли мы в поцелуях.

Поэтессе так важно раскрыть свою суть
(Не в толпе, а в стихах, я согласна!).
Но я смолоду очень боялась за грудь,
Потому, что не всё было ясно.

Не слыла недотрогою в личных боях,
Не боялась читать на заборах,
Но раздвоенность юная эта моя
Была хуже, чем пуля и порох.

Я стонала во сне, прислонялась к стене,
Папе с мамой заснуть не давала.
Я замкнулась, и вот уже виделись мне
Блеск и холод стального кинжала.

Обращаюсь к врачу: «От чего эта жуть?
Всё раздвоено тут и неясно».
«У всех женщин – сказал он – раздвоена грудь,
Но, по-моему, это прекрасно».

Исписанными колготками,
Подгузниками и клёцками,
Слезами, словами хлёсткими,
И пенками на молоке –

Отрыгано, оттанцовано,
Всё детство перелицовано,
Записано, зарифмовано,
И заперто в сундуке.

Прогулки в джинсовом рубище,
И танцы в цветном белье –
Я стала судить о будущем
Как опытный кутюрье.

Смешные порывы юности,
Хмельную – шальную! – муть,
Мужчин, их машины, глупости –
Мне тоже пришлось замкнуть.

Что двигалось, тихо ёкало,
На горьких живых губах,
Скрепя, примостила около
В заброшенных погребах.

Там всё, что в себе итожила,
Всё тайное и моё!
Я стала судить о прожитом,
Как герцог де Ришельё.

Когда же всё отголгофится,
И рифмами пронесёт,
Мне станет легко и по фигу.
На тысячу лет вперёд

Не быть ничему подобному,
Где Отче – святой крупье.
Я буду трястись над собранным,
Как старый скупой рантье.