Юрий Батяйкин - До встречи не в этом мире

Мне кажется, я ненадолго сдан,
как в камеру хранения чемодан,
не знающий планов владельца, и
в ячейке вынашивающий свои,
выдавливая тюбик из пасты носком
ботинка, придавленного пиджаком,
пока наперегонки бегут
к финишу бегуны секунд.

Их скорость смазывает пейзаж,
и мысли стискивает метраж
квартиры с привкусом казино,
в замках, как линия Мажино,
где на одной из игральных карт
зеркало на гвозде, как карп,
разевает рот, чтоб вдохнуть глоток
воздуха, скрученного в моток.

А я, выхаркивая из плевр
очередной «шедевр»,
с ненавистью зека,
покуда сопит чека,
покуда храпит райком,
как дворник, скребу скребком
пера за верстой версту
исповеди моей Христу.

И самым тишайшим из голосов
прошу его уберечь от псов
клевер макушки и тех синиц,
что вспархивали по утрам с ресниц,
ронявшей во сне на подушку нимб,
маленькой королевы нимф,
любившей от всех тайком
приговоренный дом.

Мой милый друг, мы живем с тобой,
где черная рожа лучше любой
визитной карточки… Где «ме» и «му»
подводят русский язык к тому,
чтоб, избавляясь от лишних фраз,
имел бы в виду, заодно, и нас.

Знать, от того и летят на юг
строчки, растущие как бамбук,
пока вылавливают из стояков
обрывки наших черновиков
те, кого уполномочил сброд
впихивать жвачку в упрямый рот.

И не случайно в родном краю
мечтатели, что отмыть свинью
мечтали, привив ей хороший тон,
сгнили, украсив собою фон
хлева, где у корыта – бой,
И не хватает лишь нас с тобой.

Так что осталось исполнить долг,
пересказав, что подскажет Бог,
волками из лесу глядя на
свору, что солнцем освещена,
переправляя свои эссе
в годы по столбикам на шоссе…

Опять метро и в толпе черно,
и шепот злой ядовитых глаз.
И можно их мыслей не видеть, но
куда деваться от тех, что в нас?

Здесь ездят все, чей удел – ярмо.
И я давно ко всему привык,
где каждый за то, что он сам дерьмо,
другому готов перегрызть кадык.

И пусть машиниста терзает хмель
и сложный выбор из пары пуль:
пос. ть ли ему вверх ногами в дверь,
или дать дома жене «пиз. ль»,

Но поезд ездит вперед-назад,
и мы, как скоты, продолжаем плыть
в яме, где только за детский взгляд
можно вообще не мечтать убить.

Над стезей о б ожженной
увядают клубы.
Вот и я – прокаженный
и избранник судьбы.

Вот и я засветился
и спустился с высот.
И ко мне подкатился
и захрюкал «сексот».

И заныло в порочных
интегралах систем,
в джинсах труб водосточных
и распятьях антенн,

где вращается лопасть,
поджидая мой шаг,
и выходишь – как в пропасть,
в притаившийся мрак.

Не прощайся – пролетка
подождет у крыльца.
Не шарманка – лебедка
доведет до конца.

Поцелует Иуда
и по схеме – вчеред
на Голгофу за чудо
продвиженья вперед.

Не печалься за брата,
что не так повезло,
все на свете – расплата
за добро и за зло,

все приходят к смиренью
и согласью с бедой,
утешаясь сиренью
канавой с водой.

Но и каждое утро
на земле неспроста
проступает, как смутный
подмалевок с холста,

И не сдуру, в пороках
убивающих плоть,
обреченных пророков
выбирает Господь.

Пусть же снова негромко
на линялом бюро,
как шуршит камнеломка,
в доме скрипнет перо,

и от боли до боли
утешеньем строки,
будто весточки с воли,
в нем забьются стихи.

Ночью на перекрестке
мертвая тишина,
будто бы в продразверстки
чудные времена.

Изредка только боем
Павел Буре прервет,
что меня скоро «Боинг»
с нежностью унесет

в край, где ходить не надо,
хвост между ног держа,
где не затопчет стадо,
хрюкая и визжа,

вырвет из дней позора,
шмона нахальных глаз.
Жрущие без разбора,
Я оставляю вас!

Ешьте мой дом безликий,
землю моих могил,
мраморные гвоздики —
что я еще любил?