Юрий Батяйкин - До встречи не в этом мире

Пришло же это Сашке в голову
И мне, смешному дураку,
На крышу вылезти по желобу
И наглотаться коньяку.
Посля добавить «жигулевское»,
Гамзу, шампанское, портвейн…
Внизу все было микроскопское,
И все мерцало, как глинтвейн.
А Сашка был, как Великанище,
Он непрерывно осушал
Стаканчик, рюмочку, стаканище,
Потом он все перемешал…
Нас было трое, или четверо…
А, может, двое было нас…
Жаль в доме больше выпить нечего,
А то бы вспомнил сей же час…
Тогда мы пили неумеренно,
А что б на утро приберечь!..
Ах Саня, Сашка… О Мольере он
Там вел взволнованную речь…
Покончив с театральной критикой,
Он рассказал мне про Байкал…
Потом сразил меня политикой —
Он ни на миг не умолкал…
Подумать только – сколько нового
Узнать от Сашки я бы мог!..
Но кто-то вызвал участкового…
Мне даже кажется, что Бог…
Вот как порой опасен Космос:
В нем каждый миг – на волоске…
А мы-то думали, законность
Карает только на земле.
И вот что, право, исключительно:
Так слово связано с судьбой,
Что до сих пор я вижу зрительно
Картины нашей пьянки той…
Янтарный блеск портвейна милого,
Манящий блеск ночных огней,
И страстный монолог Вампилова,
И штрафа двадцать пять рублей…

Бывало: приду домой – холщовая рубаха
Стоит, как колокол, когда поставишь в угол.
Я был похож на худшее из пугал,
когда под кран ополоснуться шел.
Но, как ни странно, был доволен этим.
Мы в гении, признаться, часто метим,
И забываем, как необходим
Душе обычный труд, хотя порою
Бывает он тяжел, и я не скрою,
Что мне бывал он тоже не сладим.
В то лето я работал на дробилке
На фабрике игрушек. Тишина
Казалась мне прекраснее, чем Баха
Скрипичная соната, оттого,
Что мой станок ревел, как сто медведей,
И грохотом мне душу раздирал.
Я молча брал обрывки и обрезки
И сильными чугунными руками
через весь цех носил их бригадиру
На мощные напольные весы.
Пал Палыч в пересменку мне поведал,
Что пару раз в гудении станка
Он слышал вдруг прекрасную музыку.
И музыку. Какие чудеса
В его душе тогда происходили!
Он певческие слышал голоса,
Мелодии, и фуги, и кадрили…
О время, время! Хочется и мне
Сквозь грохот слышать голос твой напевный,
Чтоб до конца отдать родной стране
напор и мощь энергии душевной!

Известно всем: поденный труд не сладок.
И я от вас не скрою: леший с ним!
Что он и мне бывал не слишком сладок.
Но в те года, увы, необходим.
В то лето я работал на дробилке.
С Пал Палычем я все подряд дробил.
Бухал с ним в перерыв в автопоилке
И с ним же про искусство говорил.
Вот, как-то… Взяв портвейну, в пересменку,
Пал Палыч мне, бухнув, поведал быль:
Мол, он в дробилке слышал Летку-Енку,
А, может, даже фугу и кадриль.
И тут я вспомнил, что дробилкой чудной
Я приобщался тоже, но к стиху…
Так мы с Пал Палычем пошли дорогой трудной,
Негаданно начавшейся в цеху.
Была иль нет в нас творческая жилка —
Дед композитор нынче, я – поэт…
Волшебная советская дробилка,
Прими от нас наш творческий привет!

Шли вечно мы равниной снежной.
Нет ни былинки на безбрежной.
Сиял беззвучный снежный наст.
И целью некоей влекомы,
Шли отрешенно и легко мы.
Был мир безлюден. Кроме нас.
Я пересек овраг пологий.
И обернулся: странно-строгий,
Моляще-гневный встретил взгляд.
Опешил я, но страх отринув,
Я понял, что ему Мартынов
Во мне почудился. О, брат,
Прости меня, мой брат любимый…
Наст подо мной несокрушимый
Распался, поднимая прах,
И трещины, щемяще-звонко
Вмиг досягнули горизонта,
И пробудился я в слезах.

Я спал, лицо свое отринув.
Мне снилось, будто я – Мартынов.
Кругом торосы и метель.
Чего ж мне было удивляться,
Что с Мишкой Лермонтовым драться
Во сне я вышел на дуэль?
И вот мы встали в полукружье.
Но взяли странное оружье:
Литературные грехи…
В Грушницком мне могилу роя,
Он выбрал своего «Героя»,
А я взял «Лермонтов» – стихи.
Он прочитал свое прегладко,
И от себя мне стало гадко.
Не знаю сам, как уцелел.
Но вот, в короткое затишье
Свое прочел я шестистишье —
Он блеванул и околел.