Александр Горностаев - Лето шестидесятое

В парке мне не знаком никто.

Я брожу под седой листвой…

К даме я обращусь:

– Не хотите ли

Вы пройти до моей обители,

до пустыниой ночной избы,

где могли б мы одни побыть

и отметить жизнь, как событие?

На щеках ее девичий стыд.

(От нелепой игры не остыть)…

– Бросьте ж тела с душой полемику.

Нынче, видно, из рук у времени

вырван спешки погонный кнут —

мне хотелось бы отдохнуть,

положив душу на колени Вам.

Вот погладить ее бы Вам,

как поглаживают по волосам,

как ласкает нас воздух ветреный…

А она поднимает медленно

взгляд, познавший любовь свою,

взгляд, как боль небес, как затмение,

как последний глоток используют…

Я бедою чужой не пользуюсь…

Чудится-мнится земному народу,

Что в непригодной среде для людей

Хочется Марсу глотнуть кислорода,

Жаждет Венера прохладных дождей…

У земли бездомная дорога.

У Вселеной тайная стезя.

Этот мир. придумывался Богом —

значит, сделать мир иным нельзя.

Снег и вечер. Путь – как по бумаге.

Так идти б до самых до высот!

Но, как свет такси между домами,

эта жизнь мгновенно промелькнёт,

Знаю я, чтоб не промчалась мимо

жизнь, в «которой радость есть и грусть,

нужно только согласиться с миром,

с тем, что сам земной проходишь путь.

Что живешь, как звезды на орбитах —

не сойти: судьба всегда права,

и душе, поднявшейся над бытом,

от земли телес не оторвать…

Но идти мне против зла и ветра,

сквозь галактик вьюгу, сквозь беду…

Вечно мало радости и света…

Сам с собой согласья не найду…

Тогда была у нас эпоха из эпох…

В космическую высь вовсю вели полёты…

Но кто в поэзии был ярок и не плох?

Не эти же – официоза рифмоплёты.

И тот, кто заслонял желанный неба свод

творцам, мыслителям, стихам Высоцкого,

теперь до самой смерти славно доживет,

на Соловки позорных дел не сосланным…

И мне иного зла эпоха не благоволит,

выпрашивает мзду за слог мой в публикациях.

Хоть предъяви им славы будущей гранит…

дельцы моих времен не станут каяться…

Они и в будущем сподобятся кивать, —

любых эпох успешные любимцы,

произнося про сгинувший талант слова

красивые, как блеск медалей проходимцев.

А я кричу везде, что буду знаменит,

что мне пора за Фауста, за смыслы мира взяться.

Но неподъемного молчанья монолит

на сердце мне поставлен… В небо не подняться…

Прошла привычка говорить и слушать,

Не выдавая мыслей компромат,

и всякий раз болеющую душу,

как малыша – игрушкой, занимать.

Читают новое… Но мниться: старый нумер!

Не знаю уж в какой из дней сурка

исчез в речах моих приличный юмор

и перешла ирония в сарказм.

Так опретили сердцу рифмоплеты,

не понимающие вещий этот труд.

Со всех сторон гудят, как самолеты,

и лицезреть полёты певчих не дают.

Почудилось плохих поэтов клонам,

впадая в мыслей радужный уют,

что овладевшим поэтичным словом

в благополучье славы визы выдают.

Не от того ль, что в голове моей виденья

и на душе тяжелых дум фигня,

я не могу с привычным снисхожденьем

на одиночество общенья муку поменять.

Не надо много потрясений личных,

житейских дрязг, иль неудач в любви,

чтоб ощутил судьбы своей трагичность

в душевный кризис впавший индивид.

Да можно жить так, словно стены комнат,

пространства улиц, ёмкий мир минут

поток твоих тирад легко запомнят

и вдаль веков с нарочными передадут.

Нет смысла в даре, как в словах пророчеств…

Но можно излечив тоску и боль,

к далеким, к близким относиться проще,

играя жизнь талантливо, как роль.

Смогли, однако, лет на десять опоздать,

на первый приз имевшие претензии,

моих талантов скоростные поезда,

отправленные к звёздам через тернии.

Не видя звезд манящих – в телескоп,

я нынче в творчества особенную Индию

иду дорогой древнею – пешком,