Александр Горностаев - Лето шестидесятое

Сварог, Перун, Даждь-бог и Велес…

Невольно взгляд я устремляю в синеву.

Пока мы помним имена из древней веры,

языческие боги в небесах живут.

Они теперь в своих деяньях скромны.

Но есть же в сутках несколько минут,

когда они творят ветра и громы,

хранят стада, и благо нам дают.

Они леса и наши реки любят,

природы понимая естество,

и не тревожат сны усталым людям,

не помнящим славянское родство.

Мы можем, где-нибудь на берегу залива,

поутру, около пяти часов

увидеть, как на небо огненный Ярило

выкатывает солнца золотое колесо.

Не тратя в распрях словоблудья нервы,

я мог бы доказать почти наверняка,

что русский Велес не был Люцифером,

хотя имел копыта и рога.

Мы им не станем в Вечной Жизни ближе,

родство в структурах генных отыскав,

ведь каждый бог по-человечески обижен

за долгие безмолвия века.

Но всё ж,

из тонких сфер, где нет живых и бренных,

где, говорят, им, в сонме прочих, несть числа,

они, как рода истинные предки,

не пожелают нам, своим потомкам, зла.

И в этом мире, полном разной скверны,

где в миг в несчастьях можно умереть,

я имена богов славянской древней веры

в душе храню, как предки – оберег.

Свой час мой черный человек желает выждать…

В плаще, как тень, и взгляда источая лёд,

он в разговоре, может быть, с Всевышним

лишь разрешенье на мою судьбу берёт.

Мои шаги идущего, как в вечность,

легки. Над головою светел небосклон.

Ещё мой мир в благоуханье вешнем

к мечтам людского счастья устремлён.

Иду по улице, жильё своё покинув.

Но вдруг – лавина холода в груди:

мне, кажется, что кто-то смотрит в спину

и пристально, и длительно следит.

Откуда в зону солнца постоянства,

преодолев тепла земного власть,

могла уродцем мерзостным прокрасться

тревоги ледяная ипостась?

Я обернусь: он худ, как Мефистофель,

пробор волос его слегка плешив…

Таков он, разве, настоящий профи

в исследованье тонких сфер души?

Но знаю я, как информирован и сведущ

он, отвернувший взгляд в кратчайший миг.

Ему не скажешь: хватит, не преследуй

моей души незащищённый мир.

Ещё страна моих весенних песен

величественна, словно с колоколен звон;

ещё для жизни расположен я, как пашен

в полях бескрайних щедрый чернозём.

Но мгла на сердце – мир меняет облик.

Не узнанный, невидимый вблизи,

какой-то боли отдаленный отблеск,

предчувствия не явленный призыв.

Как будто я в судьбы своей орбите,

страстям поддавшись, в жалкой суете

любимых близких чем-нибудь обидел,

своих друзей не выручил в беде.

Есть мука душ – огня мираж из преисподней,

отчаянье, лишающее сил…

Но, если свыше знак не ясен и не понят,

за что же милость у небес просить?

Лишь на губах весенний воздух терпкий,

соленый привкус крови иль вины —

за то, что я не смог, хоть и хотел бы

жить по иному… Душу нужно ли казнить?

Ещё нет муки, только ясно вижу

меняющийся мир вокруг меня.

И черный человек, мгновенья выждав,

уже идет… как из пространства сна.

Он посвящен в мечты, в страстей порочность.

Как на ладони перед ним моя душа…

Но вот хватать меня за горло ночью

ему мой ангел никогда не разрешал.

Уж скоро отцветет душистый куст сирени,

под окнами моими одинокий куст…

Как пред земным прощанием последним,

волнами сердце наполняет грусть.

И погружая мысли в мир весенний,

под хладом взгляда чуть меняя шаг,

мне хочется до боли, до самозабвенья

сирени запахом дышать… дышать… дышать…

В дыму верблюжинных дыханий

Ходил по дорогам Мухаммед.

Пески и разбойники, беды и воры

Смирить не сумели недюжинной воли.